Справедливость или Закон?

Русские крестьяне в войне 1812 Как поражали французов русские солдаты своей стойкостью (в её основе лежало убеждение, что умереть и попасть в рай лучше, чем жить), так обратный эффект производили крестьяне, оставшиеся без попечения помещиков. Несмотря на пропаганду, внушавшую, что французы это черти, а Наполеон – Антихрист, крестьяне радушно принимали французов. Известный американский военный историк, Адам Замойский сумел, используя массу уникального и зачастую малоизвестного материала на французском, немецком, польском, русском и итальянском языках, создать грандиозное, объективное и исторически достоверное повествование о памятной войне 1812 года, позволяя взглянуть на казалось бы давно известные факты истории совершенно с иной стороны. В своей книге «1812. Фатальный марш на Москву» он подробно описывает русскую кампанию Наполеона. В одной из глав он повествует о поведении русских крестьян, оставшихся без государства, точнее, полицейского и помещичьего надзора. Его поразило, как преобразились эти крестьяне, как их поведение отличалось от солдат русской армии, на 98% состоявшее из вчерашних крестьянских рекрутов. Мы приводим выдержки из книги Адама Замойского, в которых он говорит об этой метаморфозе. Кто такой русский солдат Как будто бы сам Фридрих Великий говаривал, что русского солдата недостаточно убить, его надо ещё и толкнуть, чтобы он упал. В войсках Наполеона после боёв под Красным, Смоленском и Валутиной Горе приходили к точно таким же выводам. Русские солдаты не складывали оружия. Их приходилось крушить, рвать в куски. Клаузевиц, которому посчастливилось наблюдать за данным феноменом изнутри русской армии, охарактеризовал его как «неподвижное упрямство». Французы были ошеломлены и приписывали данное явление более или менее стереотипному анахронизму. «Я и представления не имел о такого рода пассивной храбрости, наблюдаемой потом сотни раз в солдатах этого народа, которая, по моему мнению, проистекает от их невежественности и наивного суеверия, – писал Любен Гриуа, видевший, как под Красным солдаты противника неподвижно стояли перед его батареей, поливавшей их огнём, – ибо они целуют образы св. Николая, каковые всегда носят с собой, и верят, будто отправятся прямо на небо и едва ли не благодарят пули, которые пошлют их туда». Вера в загробную жизнь, безусловно, являлась существенным фактором. Не обладавший личной свободой русский солдат, призванный на двадцать пять лет, не мыслил категориями возвращения к другой, нормальной жизни на Земле. Армия была его жизнью, а смерть подразумевала переселение на небо, каковое всегда выглядело предпочтительнее такой жизни. Железная воинская дисциплина, плюс к ней опыт боев с турками или горными племенами на Кавказе с характерной для таких конфликтов беспощадной жестокостью и геноцидом, когда никто не ждал от врага и не давал ему пощады, исключала из военного сознания идею сдачи в плен. Решение сложить оружие есть в сути своей выбор в пользу прав человека в противовес армии и её хозяину, государству, а такой концепции в России не существовало. Подобные вещи обезоруживали французов. Войне, по их разумению, не полагалось быть такой. Бескомпромиссность противника в подходах к военному делу тревожила простого солдата, она связывала его с действиями командующего и делала соучастником его преступлений. Крестьяне без надзора С амвона крестьянам вещали, будто захватчики – неверные, и многие называли французов «бусурманами», каким термином традиционно величали мусульман. Потому французов боялись, и они сталкивались с враждебным отношением. Но если барьер страха удавалось преодолеть, контакты бывали вполне дружественными. Михал Яцковский, офицер конной артиллерии из корпуса Понятовского, въехал в село в компании всего одного рядового и очутился тут же окружённым примерно пятьюдесятью вооружёнными крестьянами. Однако как только он поздоровался, как принято по-христиански в Польше и в России, они опустили оружие и сказали, что коли чужаки христиане, то против них они ничего не имеют. Как отмечал Яцковский, приём этот его никогда не подводил, и он всегда получал снабжение, предваряя просьбу заявлением о готовности заплатить за всё предоставленное. О сходных примерах во взаимоотношениях говорят и другие поляки, каковые умели общаться с местным населением лучше представителей прочих национальностей в Grande Arm?e. В каждой французской дивизии имелся польский офицер, прикрепленный к соединению для подобных целей, и есть немало рассказов о мирных и плодотворных рейдах за продовольствием. Генерал Бертезен вообще отрицал факт широко распространённой враждебности на той стадии кампании. «Напротив, – писал он, – я видел, как наши слуги ходили куда угодно по одному и без сопровождения, добывая провизию вокруг Москвы. Мне известны случаи, когда крестьяне предупреждали их о приближении казаков или о засадах. Другие показывали нам места, где хозяева прятали запасы и делились ими с нашими солдатами». Ряд французских и союзнических офицеров подтверждают приведённые выше слова рассказами о дружелюбии населения при встречах с заготовителями продовольствия и фуража». Как писал один вестфальский солдат, когда его части пришел черед уходить из Можайска после проведенных там пяти недель, нанятый ними для работы человек, прощался с солдатами со слезами на глазах, осеняя их крестным знамением. По наблюдениям лейтенанта Пепплера, гессенский полк которого стоял на постое за Можайском, при достойном обращении с местными не возникали и причины опасаться их. «Мы сумели заслужить доверие и даже дружбу этих добрых людей до такой степени, что чувствовали себя в безопасности среди них так, словно находились в дружественной стране», – писал он. Бежавшему из плена Бартоломео Бертолини на пути к Москве не раз попадались крестьяне, подкармливавшие его в ходе путешествия. Пусть даже в этих историях есть доля преувеличения, все равно они говорят о многом, к тому же вышеназванная тенденция подтверждается свидетельствами и с русской стороны, где настроения низшего сословия вызывали глубочайший страх. «Мы по сей день не знаем, в какую сторону повернёт русский народ», – предупреждал Ростопчин Сергея Глинку. Вскоре после начала нашествия отмечались случаи, когда крепостные отказывались выполнять привычные обязанности и даже устраивали небольшие бунты. Бывало, что они грабили усадьбы, оставленные бежавшими дворянами. В письме к другу один помещик описывал, как после прихода французских фуражиров, которые взяли себе всё им потребное в его имении, крепостные набросились на барское добро и растащили остальное. Когда местные власти испарялись, крестьяне начинали вести себя как «разбойники», нападали даже на священников и пытали их, стараясь выведать, где запрятаны существовавшие или мнимые церковные сокровища. Крестьяне помогали французским мародёрам в нападениях на помещичьи усадьбы и в их разграблении. Иные жаловались на своё положение французам и, как казалось, ожидали какого-то облегчения участи от Наполеона. Многие оставшиеся помещики и помещицы, часто жены находившихся в армии офицеров, окружали себя вооружёнными слугами, а порой просили о защите французов. Случалось, с помещиками обходились и вовсе круто, даже убивали, но в основном беспорядки носили скорее меркантильный, чем политический характер Павел Иванович Энгельгардт, землевладелец с окраины ареала, оккупированного французами в Смоленской губернии, водил своих крестьян в бой против французских мародёров. Вдохновлённые успехом, они засомневались в правах барина владеть ими и отказались работать. Он вызвал подразделение казаков, обретавшихся в регионе, чтобы те восстановили дисциплину. В ответ крепостные наябедничали на него французским властям в Смоленске, и господина посадили под замок. Но коль скоро французы не смогли найти каких-то правонарушений со стороны Энгельгардта, его отпустили. Помещик вновь вызвал казаков, и те плетьми и розгами заставили крепостных подчиняться. Однако после ухода казаков крестьяне закопали в господском парке тела парочки убитых ими же французских солдат, а потом вновь донесли на барина. На сей раз французы его расстреляли. Вскоре после начала войны Денис Давыдов, гусарский офицер из 2-й Западной армии, написал Багратиону с предложением поручить ему некое независимое командование для ведения эффективных партизанских действий против французов. Прошло время и в самом начале сентября, как раз перед Бородино, Давыдов получил в распоряжение пятьдесят гусар и восемьдесят казаков. Он начал рыскать по французским тылам, но не раз становился мишенью для пуль русских крестьян, смотревших на всех солдат с одинаковой неприязнью. Потратив немало времени и энергии в попытках убедить население в том, что он не чужак, гусар сменил полковое обмундирование на крестьянский армяк, отрастил бороду, а вместо ордена св. Анны 2-й степени на груди стал носить маленькую иконку св. Николая. В таком виде он мог приближаться к деревням и сёлам без риска быть застреленным и начал потихоньку убеждать жителей вставать на его сторону. Именно в кампанию 1812 года молодые, не кадровые офицеры, впервые увидели русского крестьянина как субъекта, а не безмолвного и бесправного солдата или земмлепашца-раба. Позднее это переосмысление роли низшего сословия приведёт этих дворян в лагерь реформаторов и декабристов. Как российская пропаганда рисовала французов При этом нужно себе представлять, с каким предубеждением против себя пришлось столкнуться французам. В 1812 г. Синод, как и до этого в 1807 г., послушно провозгласил Наполеона Антихристом; для пропаганды в армии профессор дерптского университета В.Гецель отправил Барклаю де Толли статью, в которой доказывал, что Наполеон есть Антихрист, её содержание он предлагал распространить среди солдат. Для французов это имело самые печальные последствия. Среди российского простонародья и солдат Великая армия в самом буквальном смысле воспринималась как армия дьявола. И.Скобелев в «Солдатской переписке 1812 г.» называет Наполеона «чернокнижником Бунапартом», наполеоновских солдат – «колдунятами», описывая отступление наполеоновской армии, он пишет, что Наполеон рассчитал, когда отступать «по своим черным (т.е. колдовским) книгам». «Французы предались Антихристу, избрали себе в полководцы сына его Апполиона, волшебника, который по течению звёзд определяет, предугадывает будущее, знает, когда начать и когда закончить войну, сверх того, имеет жену, колдунью, которая заговаривает огнестрельные орудия, противупоставляемые её мужу отчего французы и выходят победителями». Е.В.Новосильцева записала некоторые народные предания 1812 г., где рассказывалось, что французы боялись креста. А.Рязанцев вспоминал, что летом 1812 г. от всего услышанного его «юное фантастическое воображение рисовало французов не людьми, а какими-то чудовищами с широкой пастью, огромными клыками, кровью налившимися глазами с медным лбом и железным телом, от которого, как от стены горох, отскакивают пули, а штыки и сабли ломаются, как лучины». В конце августа 1812 г. он ходил посмотреть на прибывшую в Москву группу военнопленных, чтобы убедиться «действительно ли неприятельские солдаты не походят на людей, но на страшных чудовищ?». Смотреть на пленных собралась чуть ли не вся Москва. Ф.Ростопчин в «Мыслях вслух…» утверждал, что французы в период революции жарили людей и ели! Ф.Глинка всерьёз считал, что французы во время революции без всякой надобности «убили, сжарили и съели много своих мэров. Об этом не молчит их собственная история». Воображение крестьян подогревалось самыми чудовищными слухами о неприятеле, очень часто именно страх перед неприятелем как таковым заставлял их покидать свои жилища. Наполеоновский офицер итальянец Ч.Ложье в своём дневнике описывает занятие Великой армией Смоленска – местные жители большей частью бежали, те же, что остались, попрятались в церквях и усердно молились, надеясь, что святое место защитит их от неприятеля. Итальянские солдаты, вошедшие в церковь, желая раздать им еду, сами остолбенели от страха, когда находившиеся там стали издавать дикие крики ужаса, это был поистине животный страх. В августе 1812 г. дьяконица из села Новый Двор (Смоленская губерния), увидев французских кавалеристов, лишилась чувств и долго не приходила в себя, её представили Наполеону, а она, дрожа, непрерывно крестилась и молилась, убеждённая, что французы – это вышедшие из ада черти. Бывшая дворовая девка Н.Купцова вспоминала, что упала в обморок, впервые увидев французского солдата в сентябре 1812 г., он ужасно перепугался за неё, привел в чувство, снабдил её хлебом и мясом, после чего отпустил. В 1812 г. было до 67 антикрепостнических восстаний. Здесь почти совсем не учтены сведения о восстаниях на оккупированных территориях, которые в наибольшей степени были затронуты антикрепостническим движением. Как отмечают современники, в частности бригадный генерал Великой армии Дедем де Гельдер, интендант Витебской провинции А.Пасторе (чиновник французской оккупационной администрации), действовавший в тылу французов партизан А.Бенкендорф, вся Белоруссия (территории Витебской, Минской и Могилёвской губерний) была охвачена антикрепостническим пожаром, крестьяне здесь взбунтовались против своих помещиков повсеместно. Воины Великой армии были шокированы нищетой и забитостью российского населения, генерал Ж. Д.Компан писал, что свиньи во Франции живут лучше и чище белорусских крепостных, А.Пасторе писал о том, что «грустно наблюдать эту иерархию рабства, это постепенное вырождение человека на общественной лестнице». Маршал Л.Г. Сен-Сир был совершенно прав, когда писал, что война 1812 г. продемонстрировала внутреннюю слабость России, просто французы ею не воспользовались».

Больше информации на https://voprosik.net/russkie-krestyane-v-vojne-1812/ © ВОПРОСИК

Глава 7
Мифы о так называемой «дубине народной войны»
Малая война, партизанская война, народная война…
С сожалением приходится констатировать, что слишком много мифов у нас придумано и о так называемой «дубине народной войны».
Например, уже много раз цитированный нами П.А. Жилин утверждает, что «партизанское движение явилось ярким выражением народного характера Отечественной войны 1812 года. Вспыхнув после вторжения наполеоновских войск в Литву и Белоруссию, оно с каждым днем ширилось, принимало все более активные формы и вырастало в грозную для врага силу».
А вот мнение еще одного классика, академика Е.В. Тарле:
«Наполеон вторгся в Россию в качестве завоевателя, хищника, беспощадного разорителя и ни в малейшей степени не помышлял об освобождении крестьян от крепостной неволи. Для русского крестьянства защита России от вторгшегося врага была в то же время обороной своей жизни, своей семьи, своего имущества.
Начинается война. Французская армия занимает Литву, занимает Белоруссию. Белорусский крестьянин восстает, надеясь освободиться от панского гнета. Белоруссия была в июле и августе 1812 года прямо охвачена бурными крестьянскими волнениями, переходившими местами в открытые восстания. Помещики в панике бегут в города – в Вильну к герцогу Бассано, в Могилев к маршалу Даву, в Минск к наполеоновскому генералу Домбровскому, в Витебск к самому императору. Они просят вооруженной помощи против крестьян, умоляют о карательных экспедициях, так как вновь учрежденная Наполеоном польская и литовская жандармерия недостаточно сильна, и французское командование с полной готовностью усмиряет крестьян и восстанавливает в неприкосновенности все крепостные порядки. Таким образом, уже действия Наполеона в Литве и Белоруссии, занятых его войсками, показывали, что он не только не собирался помогать крестьянам в их самостоятельной попытке сбросить цепи рабства, но что он будет всей своей мощью поддерживать крепостников-дворян и железной рукой подавлять всякий крестьянский протест против помещиков».
Звучит, конечно, красиво. Но на самом деле в Литве и Белоруссии (подробнее об этом будет сказано ниже) дело обстояло несколько иначе.
* * *

Что же касается коренной России, то на самом деле огромное количество жителей империи, особенно живших в отдаленных от театра военных действий губерниях, ничего ни про какую войну с Наполеоном вообще не знало.
Е. Гречена уверен, что «главная проблема в истории про «дубину народной войны» заключается в том, что до сих пор у историков нет четкого определения, что такое «партизанская война» и что такое «народная война».
В былые времена специалисты четко различали народную войну и партизанскую войну, относя последнюю к «малой войне». Например, как отмечает историк А.И. Попов, в XVIII–XIX веках «это понятие имело расширенное толкование – так назывались все действия войск малыми отрядами, в противоположность действиям крупных соединений и армий». В частности, к «малой войне» относили рекогносцировки, засады, нападения на отдельные колонны, обозы, отряды фуражиров и т. д.
Проще говоря, под термином «малая война» подразумевались второстепенные военные операции, а под термином «партизанские действия» – война «в малом виде». При этом утверждалось, что «народная война» составляет средство вполне самостоятельное, отдельное от «партизанской войны». Считалось, что два эти средства могли находиться рядом, могли взаимодействовать, но они никогда не сливаются.
Позднее взгляды на этот вопрос изменились: к началу XX века под «малой войной» стали понимать только «партизанскую войну». Постепенно эти понятия стали синонимами, а термин «малая война» стал выходить из употребления.
Общеизвестно, что в 1812 году собственно партизанами были временные отряды, составленные из военнослужащих регулярных частей и казаков. Эти армейские отряды специально создавались русским командованием для действий в тылу и на коммуникациях наполеоновской армии.
Российская историография XIX – начала XX века четко разделяла действия партизан (армейских партизан) и стихийно создававшиеся отряды самообороны поселян. Более того, для описания действий последних и был введен термин «народная война». А вот термин «крестьянское партизанское движение» был введен уже советскими историками, трактовавшими Отечественную войну 1812 года как уменьшенную копию Великой Отечественной войны 1941–1945 гг.
Пропагандистско-политическая подоплека тут видна невооруженным глазом. При этом совершенно непонятно, кого же, собственно, следует называть партизанами 1812 года: отдельные части регулярных войск или же представителей народа, действовавших по своей инициативе, на свой страх и риск?
К сожалению, неразбериха в терминологии привела к тому, что понятия «партизанская война» и «народная война» стали отождествляться. В результате, как отмечает Е. Гречена, «армейские партизаны, в том числе и офицеры с подходящими (русскими) фамилиями, оказались в числе героев «народной войны».
При этом фантазии советских историков можно было только позавидовать. Например, Н.Ф. Гарнич уверял, что «едва враг переступил границу, как в Литве, Белоруссии и на Украине возникла народная, партизанская война». Полковник П.А. Жилин добавил к этому, что будто бы «в районе Витебска, Орши, Могилева отряды крестьян-партизан совершали частые дневные и ночные налеты на обозы противника, уничтожали его фуражиров, брали в плен французских солдат».
Ну, а Е.В. Тарле в своей знаменитой книге «Нашествие Наполеона на Россию» процитировал известное письмо М.А. Волковой к В.И. Ланской от 30 сентября 1812 года. В нем Мария Аполлоновна Волкова пишет:
«Мы живем против рекрутского присутствия, каждое утро нас будят тысячи крестьян: они плачут, пока им не забреют лба, а сделавшись рекрутами, начинают петь и плясать, говоря, что не о чем горевать, что такова воля Божья. Чем ближе я знакомлюсь с нашим народом, тем более убеждаюсь, что не существует лучшего».
Для любого мало-мальски знакомого с русской деревней очевидно, что здесь описана обычная реакция мужиков, когда выбор за них сделан и остается лишь покориться судьбе. Каков же комментарий Е.В. Тарле? Он пишет: «Мы знаем, как вели себя под Смоленском, при Бородине, под Малоярославцем те рекруты, которые «пели и плясали» от радости, когда их брали в солдаты».
Подтасовка тут очевидна, ибо у нас есть и другие примеры того, как «пели и плясали» русские люди. Например, весьма характерный случай рассказывает ростовский купец М.И. Маракуев, оказавшийся в то время в Москве. В его дневнике есть следующая запись от 12 июля 1812 года:
«Император Александр приехал в Кремль, собралось огромное количество народа, и вдруг распространился слух о том, что прикажут запереть все ворота и брать каждого силой в солдаты. Едва эта молва промчалась, как чернь ринулась вон, и в несколько минут Кремль опустел. Из Кремля разнеслось эхо по всей Москве, и множество черного народа из нее разбежалось».
Но советские историки шли и еще дальше. Например, тот же Е.В. Тарле для «научного обоснования» мифа о народной войне не постеснялся приводить легенды типа истории про некую «партизанку» Прасковью, крестьянку деревни Соколово Смоленской губернии, которая якобы с одними вилами напала на шестерых французов, убила вилами трех из них (в том числе полковника), изранила и обратила в бегство трех других, но так и осталась для потомства без фамилии.
А.И. Тургенев, А.Ф. Воейков и Н.И. Греч, располагавшие собственным печатным органом «Сын Отечества» и руководимые самыми благими намерениями поднятия патриотического духа, публиковали сочиненные ими рассказы о якобы имевших место подвигах крестьян. Так, например, появились сюжеты о «русском Сцеволе», отрубившем себе руку, чтобы не служить Наполеону, или о казаке, с одной нагайкой захватившем французскую пушку… Эти сюжеты потом были растиражированы в виде «народных картинок» художником И.И. Тербеневым.