Сталин

Журнал "Коммерсантъ Власть", №33 (937), 22.08.2011
ТЕКСТ
КОММЕНТАРИИ: 0


"Встать к стене спиной, держать руки на виду!"

"Выражение лица было такое значительное, что я тогда думал: наверное, голова у Сталина занята какими-то особыми мыслями, до которых нам, смертным, и не додуматься никогда"
Фото: РГАКФД/Росинформ / Коммерсантъ
Вся галерея 5

Иосиф Сталин возглавил советское правительство в 1941 году и не покидал этот пост до самой смерти. От каждого он требовал неукоснительного исполнения своих указаний, но именно из-за него бюджет страны принимался буквально в последнюю минуту. Об этом и многом другом обозревателю "Власти" Евгению Жирнову рассказал Михаил Смиртюков, работавший в сталинскую эпоху заместителем заведующего секретариатом Совнаркома СССР.


"Бюджет, товарищ Сталин!"


О сталинском периоде правления нередко говорят: "Был культ, но была и личность". Вы согласны с этим?


Человек он был, безусловно, умный и неординарный. А все остальное — результат саморекламы. Я видел, как Сталин постоянно и упорно демонстрирует окружающим, что он человек, который знает больше всех, видит дальше всех и понимает то, чего не могут понять другие.


И как он это демонстрировал?


Возьмем, например, его проходы по коридорам Кремля. Это было одним из своеобразных ритуалов его культа. Идешь с бумагами, смотришь: сам, в окружении охраны. Впереди Сталина метрах в 25-30 шел один охранник. А за ним примерно в двух метрах шло еще два человека. Полагалось стать к стене спиной, держать руки на виду и ждать, когда он пройдет. Насчет того, как здороваться, никаких указаний не существовало. Я, к примеру, когда он проходил мимо меня, говорил: "Здравствуйте, товарищ Сталин". Он в ответ поднимал правую руку и молча шел дальше. Шел уверенно, размеренно, спокойно, причем смотрел не на того, кто с ним здоровался, а куда-то вдаль, впереди себя. Выражение лица было такое значительное, что я тогда думал: наверное, голова у него занята какими-то особыми мыслями, до которых нам, смертным, и не додуматься никогда. Только раз я видел на его лице другое выражение — полуироническое-полузлорадное. Он шел тогда от Молотова, с переговоров о включении в состав Советского Союза прибалтийских республик.


Там произошло что-то необычное?


Чего-то из ряда вон выходящего не случилось: включили и включили. Но я помню, как с руководством Прибалтики возились до того момента, когда они подписали нужные документы. Сотрудники наркомата иностранных дел и ребята из совнаркомовского аппарата Молотова чуть ли не под руки их водили. А как только все было оформлено, отношение к прибалтийским вождям изменилось разом. Их даже замечать как-то перестали. Потом я не раз видел, как они, будто бедные родственники, часами сидят на краешках стульев и диванов в приемных руководства, ожидая, когда их вызовут.


А какое впечатление Сталин производил при личном общении?


В том-то и дело, что я разговаривал с ним только один раз, хотя видел его почти каждый день на протяжении двадцати трех лет — с 1930 по 1953 год. С 1943 года я был заместителем заведующего секретариатом Совнаркома. А председателем Совнаркома был Сталин.


Он вас вызвал к себе?


Нет, дело было на заседании Совнаркома. В 1941 году, когда Сталин стал его председателем и начал входить в курс дела, он нередко приходил на заседания правительства. Позднее он не заходил на эти заседания месяцами, а то и годами. А с того времени, когда Совнаркомом руководил Молотов, остался порядок: принятые решения немедленно печатались на специальных карточках и передавались на подпись председательствующему на заседании правительства. Так вот, я заменяю заболевшего управляющего делами Совнаркома, а на заседании председательствует Сталин. Точнее, все сидят за столом, а он ходит, покуривая, взад-вперед. В обсуждение он не вмешивался. Как мне говорил Микоян, так же проходили и заседания Политбюро: Молотов председательствовал, а Сталин ходил и слушал. К обсуждению он подключался лишь тогда, когда оно начинало уходить не туда, куда он хотел. Поправит товарищей и снова начинает ходить. Наверное, эта привычка осталась у него с тех пор, когда он при царе сидел в тюрьме. Привык, видимо, размышлять, расхаживая из угла в угол камеры. Тут мне приносят карточку с решением по первому вопросу. Смотрю, он сел. Передаю ему карточку. Он что-то черкнул. Возвращают мне карточку обратно, а подписи Сталина на ней нет. Только галочка карандашом. Непорядок! Передаю ему эту карточку снова. Он взглянул на нее, на меня и поманил меня пальцем. Подхожу. Он показал на галочку и говорит: "Эта птычка значит: я согласен. Понятно?" Это потом я понял, что он не всегда подписывал документы. Да и работал с ними тоже не очень охотно.



"Человек он был, безусловно, умный и неординарный. А все остальное — результат саморекламы" Фото: РГАКФД/Росинформ, Коммерсантъ

И в чем это проявлялось?


Обычно мы приносили все, на чем требовалась подпись Сталина, в его приемную, Поскребышеву. Решения, на которых были все необходимые визы его соратников, Сталин задерживал у себя нечасто. Но было одно почти ежегодное исключение: он, как правило, затягивал до последнего рассмотрение годового бюджета. Принесем мы эту связку папок Поскребышеву, тот взвалит ее на плечо, идет в кабинет, хлопает на стол и докладывает: "Бюджет, товарищ Сталин!" Так он там без движения и лежит. Дело к Новому году, а высший орган власти страны — Сталин — бюджет не утвердил. Члены Политбюро и министр финансов Зверев когда решатся позвонить и напомнить о бюджете, а когда и нет. Мы к Поскребышеву. Он в кабинет: "Бюджет, товарищ Сталин!" Кончалось все всегда одинаково. Вечером 31 декабря Сталин подписывал бюджет, читая или нет — сказать не могу, и мы до новогоднего боя курантов оформляли все необходимые документы для вступления бюджета в силу.


Для посещения приемной Сталина, надо полагать, тоже существовал особый порядок?


Нужно было позвонить Поскребышеву, рассказать, зачем идешь, и только тогда он давал распоряжение охраннику на входе в приемную пропустить тебя. Обязательно нужно было показать документы. И так по несколько раз в день. А ведь от дверей моего кабинета до дверей приемной было не больше десятка шагов.


"Когда Сталин решил расплатиться за ночлег, выяснилось, что он не знал, сколько нужно платить. К тому же оказалось, что ни у него, ни у кого из его окружения нет с собой денег"



"Почему вы прячетесь?!"


Сталин боялся покушений?


Очень. Поэтому, в отличие от Хрущева и Горбачева, и не "ходил в народ". Поэтому же принимал очень ограниченный круг людей. Он очень любил смотреть иностранные фильмы, но профессиональных переводчиков на эти просмотры не приглашали. Переводил министр кинематографии Большаков, который толком не знал ни одного иностранного языка. А чтобы не попасть впросак, Большаков предварительно несколько раз смотрел фильм с настоящим переводчиком и заучивал текст наизусть. Он же, кстати, рассказывал мне о страшной мнительности Сталина. Большаков перед одним из просмотров стоял в коридоре, ожидая, когда в кинозал войдут члены Политбюро, которые почему-то задерживались. Прохаживался, переминался с ноги на ногу и в момент, когда подошел Сталин, оказался в тени. Сталин не узнал его и закричал: "Кто вы такой?! Что вы там делаете?!" Потом присмотрелся и зло спросил: "Почему вы прячетесь?!" Как говорил Большаков, у Сталина было такое лицо, что он неделю после этого ежесекундно ждал ареста. Но пронесло.


Так Сталин совсем не общался с населением?


Почти нет. А его единственная поездка на фронт продемонстрировала, насколько он оторван от реальной жизни. Он переночевал в доме какой-то старушки в деревне под Вязьмой, а когда решил расплатиться за ночлег, выяснилось, что он не знал, сколько нужно платить. К тому же оказалось, что ни у него, ни у кого из его окружения нет с собой денег. На Сталина, как мне рассказывали, такое количество нахлебников государства произвело удручающее впечатление. Но со старушкой расплатились: вместо денег дали ей все оставшиеся продукты.



"Обычно мы приносили все, на чем требовалась подпись Сталина, в его приемную — Поскребышеву (на фото — в центре)"
Фото: Росинформ, Коммерсантъ

Но это ведь не повод для того, чтобы верховный главнокомандующий не посещал воюющие войска.


Как мне рассказывал сопровождавший тогда Сталина генерал Иван Серов, вождя очень разозлило обилие охраны. Он проснулся утром, вышел на улицу, а в отдалении за каждым деревом и кустом — по человеку. Он спросил, сколько же людей его охраняет. Серов и компания пытались ему заморочить голову по-чекистски, мол, охраны столько, сколько требует обстановка. Но этот номер не прошел. Сталин приказал вызвать к нему всех командиров рот и увидел, что по кустам разбросано не меньше дивизии. И уж после этого он больше на фронт не ездил.


Так как же он ухитрялся руководить страной? С людьми общался мало, документы не любил.


Он лично руководил ограниченным кругом кадров, а уж эти кадры решали все. У него ведь не было соратников, не отвечавших за конкретную отрасль хозяйства. И все важные решения принимались на так называемой пятерке, включавшей Сталина, Молотова, Маленкова, Берию и Микояна. Реже руководство собиралось "семеркой" — к "пятерке" добавлялись Жданов и Вознесенский. Потом, когда Жданов умер, его место в "семерке" занял Хрущев. Гораздо реже решения принимались "девяткой" — приглашали пару второстепенных членов Политбюро — Калинина, Ворошилова или Кагановича. Так произошло, когда в Красной армии вновь вводили погоны. Сталин позвал Калинина. И спросил, как он к этому делу относится. Тот закурил и отвечает: "А я думаю так: если это поможет делу, если даст возможность укрепить дисциплину в армии, я бы ввел погоны". Погоны ввели. Был случай, когда Сталин советовался и с Ворошиловым. Тогда кто-то из наших профсоюзных деятелей предложил уменьшить крепость водки до 30 градусов. Вроде как и спирт будет экономиться, и с пьянством легче будет бороться. Возникли споры — снижать или не снижать, и Сталин позвал на Политбюро Ворошилова. Тот долго не думал. "Такую водку пить,— говорит,— все равно что зимой ходить в трусах!" Сталин засмеялся, и вопрос сняли.


А зачем нужно было держать в Политбюро людей, к советам которых прибегали так редко?


Сталин говорил, что раз государство рабоче-крестьянское, в Политбюро должны быть люди из рабочих и крестьян. Как раз Калинин и Ворошилов, которые когда-то были пролетариями. Хрущева он, кстати, тоже считал представителем народа в руководстве страны.


"Кому голова не дорога, тот пусть и звонит!"


Но ведь главный секрет Сталина был не в том, что он умело руководил "пятеркой" или "семеркой"?


Нет, конечно. Он как никто другой понимал человеческую натуру. Я помню, как он сумел изменить настроение в партийном и советском аппарате осенью 1941 года. Ведь дела тогда были хуже некуда. Немец под Москвой, город бомбят. В октябре была массовая эвакуация учреждений, больше похожая на паническое бегство. Сам Сталин, как мне говорили, собирался уехать в Куйбышев. Приехал на вокзал, походил вдоль состава, но затем передумал и вернулся в Кремль. И вдруг 6 ноября — торжественное заседание по случаю годовщины Октября на станции метро "Маяковская". Всех привезли, затем к перрону подошли вагоны, в которых были буфеты. А там — все, как до войны. А главное — пиво ленинградское. Знаете, как изменилось настроение? Раз пиво из Ленинграда привезли, значит, и там дела не так плохи, как нам казалось! А на следующий день ко мне прибежал товарищ и говорит: "Пошли на Красную площадь, там сейчас парад начнется!" Мы ведь, работая в Кремле, не знали, что готовится парад. Снег шел тяжелый, густой, немецкая авиация налететь не могла, и любо-дорого было смотреть, как подтянутые, крепкие бойцы идут прямо на фронт. Он в два дня всей стране изменил настроение.


Он так же умело пользовался и человеческими слабостями?


Конечно. На страхах играл лучше, чем Паганини на скрипке. Ведь как он давал задания? Всегда или сроки были нереальными, или приказ отдан так, что как ни выполни, все равно будешь виноват. Я помню, он приказал после войны построить на Украине какой-то завод за два года. У предсовмина Украины Коротченко собрались строители, проектировщики и стали доказывать, что в такой срок завод не построить никак. И начали убеждать Коротченко позвонить Сталину. Тот ответил кратко: "Кому голова не дорога, тот пусть и звонит!" И завод построили в срок.


Или вот еще пример. Когда в 1957 году исключали из партии Молотова и Маленкова (это было на партсобрании аппарата Совета министров в 14-м корпусе Кремля, в клубе, который потом переделали под зал заседаний Совета национальностей Верховного совета СССР), Молотов выступал дважды. Он посчитал, что в первый раз выступил неудачно, и попросил слова еще раз. Ему начали прямо говорить: что это вы пытаетесь оправдываться, вы же голосовали всякие расстрельные списки? Он отвечал: "Да, голосовал. Но когда проголосовал Сталин, попробовали бы вы проголосовать против".


Знаете, даже тогда чувствовалось, насколько сильно боялись Сталина даже его ближайшие сподвижники. Это ведь сидело где-то глубоко еще многие и многие годы. Доходило до казусов. Уже после XX съезда и начала борьбы с культом личности на пленуме ЦК выступал академик Юдин. Партийный философ, но мужик замечательный. Заканчивает выступление и вдруг по привычке как крикнет: "Да здравствует товарищ Сталин!" В первый момент у многих руки рефлекторно сложились для хлопков. А потом — полная тишина. Юдин сообразил, что маханул лишнего, и говорит: "Извините, я, кажется, ошибся".


А неясные приказы — это как?


Как-то он шел по ЦК мимо отдела по работе с женщинами и вдруг услышал, что там все громко смеются. Он остановился, повернулся к охраннику и сказал: "Чтобы этого больше не было!" Охранник передал, кажется, Маленкову. Тот стал ломать голову: чего чтобы больше не было — смеха, отдела или его сотрудников? Долго думали, пока наконец не приняли компромиссный вариант — ликвидировать отдел, но людей, работавших в нем, не сажать.


"Насчет того, как здороваться, никаких указаний не существовало"



"И строительством плохо руководите, и в бильярд играть не умеете"


А по мере старения Сталин менялся?


По моим наблюдениям, он стал уделять больше времени своим увлечениям. Он ведь любил выращивать на своей ближней даче в Волынском фрукты и овощи. По большей части южные, которые в подмосковном климате не вызревали. Виноград, как мне говорили, был такой, что в рот не возьмешь. А неспелые дыни и арбузы он дарил своим гостям. При этом говорил садовнику: "Взвесьте все и возьмите с них деньги по розничной цене московских магазинов". Больше отдыхал и при этом шутил в своем, только ему присущем стиле. Бывший министр строительства, а потом председатель Моссовета Николай Дыгай рассказывал мне, как он отдыхал одновременно со Сталиным в Сочи. Вождь пригласил его на обед, а потом предложил сыграть на бильярде. Дыгай выиграл три раза подряд. Сталин и говорит: "Значит, мне правильно докладывают, что вы плохо строительством руководите. Видимо, все шары катаете!" У Дыгая руки затряслись. И он раз за разом стал проигрывать. Сталин посмотрел на него и говорит: "И строительством плохо руководите, и в бильярд играть не умеете".


Он просто наслаждался испугом собеседника или шутил, чтобы запомнили и рассказывали о нем, как о других великих?


Думаю, и то и другое. Он готовил себе место в истории очень серьезно. Особенно ярко это стало заметно на пленуме ЦК, проходившем вслед за последним сталинским XIX съездом партии. Он тогда начал резко критиковать Молотова и Микояна. Говорил о том, что они имеют заслуги, но все равно ощущение было такое, что обоих не сегодня-завтра арестуют. Причем у меня тогда появилось ощущение, что вождь просто хочет убрать последних людей, которые помнят то время, когда он был простым смертным. И после его кончины могут начать об этом вспоминать.



"Уже после начала борьбы с культом личности на пленуме ЦК выступал академик Юдин (на фото). Заканчивает выступление и вдруг по привычке как крикнет: "Да здравствует товарищ Сталин!"" Фото: РГАКФД/Росинформ, Коммерсантъ

Вы присутствовали на его похоронах?


Конечно. Правда, в те годы я еще не был непременным участником всех комиссий по организации похорон, но в почетном карауле у гроба в отведенное для аппарата Совмина время постоял.


А почему памятник на могиле Сталина появился только девять лет спустя после выноса его тела из Мавзолея и перезахоронения?


В 1970 году мне позвонил начальник хозяйственного управления Совмина Леонтьев. И говорит: "Михаил Сергеевич, ко мне приходил скульптор Томский и просил, чтобы ему оплатили создание бюста Сталина для могилы на Красной площади. Говорит, что два года, как бюст готов, лежит на складе, а денег не платят". "А разве мы ему заказывали такой бюст?" — спрашиваю. "Нет". Стали разбираться. Оказалось, что памятник заказало управление охраны КГБ, а вопрос об установке застрял в ЦК у Суслова.


Но ведь Суслова называли ярым сталинистом.


Он консерватором был еще более ярым. Нет на могиле памятника, никто не ропщет — пусть все так дальше и остается. Он переставал быть консерватором, только когда речь шла о нем самом. К 75-летию того же Леонтьева мы написали записку в ЦК с просьбой дать ему орден. А в 75 награждать было не принято. Только в 70 и 80. Но Леонтьева уважали, и все члены Политбюро, кроме Суслова, проголосовали за. Я решил позвонить Суслову. "Михаил Андреевич,— говорю,— у вас там дело такое, о награждении Леонтьева..." "Да,— отвечает,— был такой вопрос. Но ведь за 75 лет не дают". И дернул меня черт сказать: "Но вам-то дали". А он ровным своим скрипучим голосом говорит: "Ну так я же Суслов". А про памятник Сталину я доложил Косыгину. Месяца через два иду по Кремлю и вижу скопление народа. Оказалось, что члены Политбюро со свитой рассматривают этот бюст. Брежневу понравилось. И вскоре было принято решение памятник на могилу установить. Всем, кому интересно знать, каким был Сталин, советую сходить и посмотреть. Томскому здорово удалось все ухватить.

В свои последние месяцы жизни, и об этом наглядно свидетельствуют документы, Сталин, как и прежде, цепко держал аппарат госбезопасности в своих руках. Часто пишут, дескать, в это время диктатор постепенно отдалялся от дел, власть ускользала из его рук… А иные договариваются и до того, что он чуть ли не был отстранен от власти своим же ближайшим окружением. Как бы не так! Подконтрольная Сталину, притом ему и только ему, госбезопасность и была реальной властью, позволяющей моментально расправиться с любым, включая и членов Политбюро.

И сегодня, читая свидетельства об этом периоде, поражаешься, сколько персональной жестокости, немотивированной злобы в последних сталинских указаниях! Он как будто чувствовал, как необратимо уходит жизнь и его время. И все старался успеть еще кого-то бросить в тюрьму, бить и пытать…

Интересно, что, требуя применения пыток, Сталин ссылался на Ленина, внушая чекистам мысль, что такие методы необходимы и освящены авторитетом основателя советского государства. То, что в свое время председатель Совнаркома Ленин вникал во все основные детали деятельности ВЧК, порой лично писал Дзержинскому, кого немедленно арестовать, а кого можно и выпустить из тюрьмы, — было характерной чертой советской политической системы. Сталин действовал точно так же, он перенял и значительно усовершенствовал опыт повседневного руководства системой госбезопасности. И не важно, что Ленин не давал указаний о проведении пыток. О бессудных расстрелах — сколько угодно, но не о пытках (по крайней мере не приходилось видеть таких документов). Забыл Сталин и о том, что не мог Ленин, более года как покоившийся в Мавзолее, отдать приказ расправиться с Савинковым в застенках ОГПУ в 1925-м. Но он помнил главное: Ленин с врагами не церемонился и не связывал себя узами формальной законности. Сталин убедил и сам себя, и убеждал руководителей МГБ, что так было при Ленине, и так должно быть всегда! И до самой смерти он искренне считал себя марксистом и продолжателем дела Ленина.

После смерти Сталина не нашлось никого из его окружения в Президиуме ЦК КПСС, кто решился бы на аналогичные злодейства, на продолжение столь открыто попиравшего законность репрессивного курса. Наверное, это наиболее наглядное свидетельство личного поражения Сталина, его политического проигрыша. Он слишком долго держал всех в страхе. И никто из его ближайших соратников не стал ему достойным и равным преемником в палаческом деле. Даже Берия, который сам когда-то на посту наркома внутренних дел выполнял сталинские преступные приказы. Он стал первым, кто кинулся разоблачать недавние преступления деспота. Именно он и распорядился провести расследование деятельности последнего сталинского министра госбезопасности С.Д. Игнатьева (с августа 1951-го по март 1953-го). Берия потребовал от Игнатьева объяснений по поводу ряда дутых дел, заведенных в МГБ по прямому указанию Сталина.

Для визита к Игнатьеву отрядили начальника следчасти Влодзимирского. Он получил письменные объяснения и дополнения к ним непосредственно из уст бывшего министра госбезопасности.

Реабилитация кремлевских врачей состоялась 3 апреля 1953-го, и на следующий день об этом сообщили на первых полосах газет. Еще через день Игнатьев был с позором изгнан из секретарей ЦК, а 28 апреля 1953-го его вывели и из состава ЦК КПСС. Материалы об участии Сталина в беззакониях Берия рассчитывал использовать не только для расправы над Игнатьевым, но и в целях поднятия собственного авторитета — как поборника справедливости.

По воспоминаниям Константина Симонова, с бумагами, подобранными Берией, начали было знакомить членов ЦК КПСС на Старой площади: «чтение было тяжелое», документы о непосредственном участии Сталина во всей истории с «врачами-убийцами» свидетельствовали «о его подозрительности и жестокости, граничащих с психозом». Но вскоре их перестали давать. И когда Симонов рассказал об этом не успевшим прочесть Фадееву и Корнейчуку, тоже членам ЦК, вернувшимся из заграничной поездки, «у них глаза полезли на лоб». Как отмечает Симонов, «было очень страшно прочесть те документы, свидетельствовавшие о начинавшемся распаде личности, о жестокости, о полубезумной подозрительности, те документы, которые на неделю сунул нам под нос пресеченный кем-то потом Берия». Но чтение оказалось небесполезным; Симонов таким образом уже в 1953-м был подготовлен к тому «нравственному удару», который довелось пережить многим во время речи Хрущева на ХХ съезде.

И сегодня эти документы — наглядное и убедительное свидетельство о силе и бессилии позднего Сталина, когда даже сотрудники аппарата МГБ понимали, как об этом писал в своей записке Гоглидзе, что их впрямую толкают на нарушение закона. Но ослушаться они не смели… Ну и чем не урок для дня сегодняшнего?

«Следователи работают без души»

Объяснительная записка начальника 3 управления МВД СССР С.А. Гоглидзе министру внутренних дел СССР Л.П. Берии о расследовании в МГБ СССР «дела врачей». 26 марта

1953 г.
Совершенно секретно
26 марта 1953 года.
Товарищу Берия Л.П.

В связи с перегибами и извращениями, вскрытыми МГБ СССР по делу врачей Лечсанупра Кремля, арестованных чекистов и другим следственным делам, считаю своим долгом доложить Вам об обстоятельствах, приведших к столь серьезному провалу в работе.
<…>
Только осенью 1952 г. в связи со снятием бывшего начальника Лечсанупра Егорова и назначением на эту должность нового начальника товарища Куперина, я от министра госбезопасности товарища Игнатьева узнал, что якобы к руководству Лечсанупра Кремля пробрались нечестные люди, что следственными и агентурными материалами, материалами экспертизы доказано, что среди врачей и в первую очередь Лечсанупра существует вражеская группа, допускавшая преступное отношение к лечению руководителей Партии и Правительства и даже руководителей стран «народной демократии», представителей братских коммунистических партий и т.д.

В последующее время мне постепенно из уст товарища Игнатьева и Рюмина стали известны некоторые подробности этого дела. В частности, мне сообщили, что Следственной частью по особо важным делам под руководством бывшего начальника Рюмина была проделана большая «работа» по изучению историй болезней многих ответственных товарищей, лечение которых велось в Лечсанупре Кремля, и что для решения возникших перед МГБ СССР вопросов была проведена медицинская экспертиза (при этом не одна), для чего привлекались проверенные и опытные врачи из разных городов Советского Союза, и что якобы от них зашифровывались все данные, позволяющие судить о личности больных, врачах и заинтересованных учреждениях.

Рюмин даже похвалялся сложностью задач, решенных Следственной частью, и применением ряда оперативных комбинаций, позволивших ему разобраться в вопросах диагностики, качестве лечения, выявить лиц, допускавших преступное отношение к лечению руководителей Партии и Правительства, наносившее серьезный вред их здоровью, а в некоторых случаях приведшее к преждевременной смерти (т. Щербакова, т. Димитрова, т. Жданова).

В середине ноября месяца МГБ СССР были арестованы: бывшие начальники Лечсанупра Кремля Бусалов, Егоров, врачи Виноградов, Василенко, Майоров, Федоров, Карпай, Вовси, Коган и другие.

В течение всей осени 1952 г., бывая на докладе у министра госбезопасности товарища Игнатьева, я не мог не обратить внимания на его крайне подавленное моральное состояние. На мои вопросы товарищ Игнатьев постоянно ссылался на крайне медленный разворот следствия по делу «О террористической деятельности врачей в Лечсанупре», что, несмотря на ежедневные очень строгие указания и предупреждения товарища Сталина, не вскрываются корни и первоисточники террористической деятельности врачей в Лечсанупре, не выявляются сообщники и организаторы совершенных преступлений. (Здесь и далее выделено нами. — Ред.)
<…>
В связи с таким положением, говорил товарищ Игнатьев, товарищ Сталин работе МГБ дает резко отрицательную оценку.
В первых числах ноября месяца товарищи Игнатьев, Рясной, я и Рюмин были вызваны в кабинет к товарищу Сталину в связи с заявлением работников разведуправления МГБ товарищей Кащеева и Галицина и получили указания подготовить предложения о реорганизации разведывательной и контрразведывательной службы МГБ СССР. Наряду с этим вопросом товарищ Сталин предъявил всем нам очень серьезные претензии по ходу следствия врачей Лечсанупра Кремля.

Товарищ Сталин указал, что следователи работают без души, что они неумело используют противоречия и оговорки арестованных для их изобличения, неумело ставят вопросы, не цепляются как крючки за каждую даже мелкую возможность, чтобы поймать, взять в свои руки арестованного и т.д. и т.п.

К подобной оценке работы следователей и Следственной части по особо важным делам МГБ СССР товарищ Сталин возвращался постоянно как при личных вызовах, так и при телефонных разговорах со мной. Он никогда не имел ни тени сомнения по делу врачей Лечсанупра Кремля и считал, что это действительно действовала организованная террористическая группа и что благодаря политической беспечности, близорукости и благодушию работников МГБ, граничащих с преступлением перед Партией и Правительством, эта группа своевременно не была разоблачена.

Установилось определенное представление, что чекисты потеряли доверие Партии и Правительства и что прежде всего товарищ Сталин считал, что большая группа работников МГБ утратила политическое чутье, среди чекистов много карьеристов, шкурников, бездельников, ставящих свое личное благополучие выше государственных интересов. Короче говоря, нас считали вельможами, как нередко нам товарищ Сталин об этом говорил.

Во второй декаде ноября месяца заболел товарищ Игнатьев и слег в постель. 20 ноября товарищ Сталин вызвал к себе в кабинет товарищей Огольцова, Питовранова и меня для рассмотрения представленного нами проекта организации Главного разведывательного управления. Обсуждение представленного проекта проходило в крайне острой и накаленной обстановке. На нас обрушился целый ряд обвинений, носящих политический характер.

Если кратко их сформулировать, то они сводились к тому, что МГБ СССР допустило грубейшее нарушение в постановке разведывательной работы за границей, отказавшись от применения в борьбе с противником диверсий и террора, что мы, прикрываясь «гнилыми и вредными рассуждениями о якобы несовместимости с марксизмом-ленинизмом диверсии и террора против классовых врагов, скатились с позиции революционного марксизма-ленинизма на позиции буржуазного либерализма и пацифизма», что контрразведывательная работа внутри страны по борьбе с агентурой иностранных разведок также организована плохо и ведется неумело. Чекисты, будучи упоенными победами в Великой Отечественной войне и успехами коммунистического строительства, оказались пораженными идиотской болезнью благодушия и беспечностью, проявили политическую близорукость перед лицом вредительской и шпионско-диверсионной работы врагов.

В ходе этих обвинений товарищ Сталин иллюстрировал свои выводы делом врачей Лечсанупра Кремля и делом Абакумова — Шварцмана и под конец приема обещал устроить чекистам «всенародную чистку» от вельмож, бездельников, перерожденцев и т.д.
В этот же день было принято решение о назначении товарища Огольцова и меня первыми заместителями министра госбезопасности. В этой обстановке отказываться от назначения было невозможно, ибо это могло быть расценено трусостью и дезертирством.

Мне как первому заместителю министра было поручено наблюдение за работой следователей по особо важным делам, имея в виду в первую очередь разоблачение вредительства врачей Лечсанупра. Меня также обязали обновить состав следователей по особо важным делам, исключив из него негодных, и заменить их новыми свежими следовательскими силами из периферийных органов.
13 ноября был снят с должности заместителя министра и начальника Следственной части по особо важным делам Рюмин как не справившийся с работой, и Следственную часть временно возглавлял товарищ Соколов.

Товарищ Соколов познакомил меня с ходом следствия по врачам Лечсанупра. От него я узнал, что ко всем арестованным врачам по прямому указанию товарища Сталина применены меры физического воздействия и им на руки надеты наручники и что в результате этого почти все арестованные дают показания о своем преступном отношении к лечению руководителей Партии и Правительства. Такие показания дали в октябре Егоров, Бусалов, Майоров и Федоров, а в ноябре Виноградов и Василенко.

Указания о применении наручников и мер физического воздействия я сам лично слышал из уст товарища Сталина еще до доклада мне об этом товарищем Соколовым. При этом для избиения арестованных по прямому указанию была выделена специальная группа не из числа следователей. (Вот так соблюдалась советская законность! — Ред.)

Через несколько дней после моего назначения первым заместителем министра мне позвонил товарищ Поскребышев и сообщил, что 1 декабря состоится Президиум ЦК КПСС, на повестке дня которого стоят два вопроса МГБ: «О вредительстве в Лечсанупре Кремля» и «О положении дел в Министерстве государственной безопасности» и что следует по этим двум вопросам представить на имя товарища Сталина докладные записки и мне быть готовым для доклада на Президиуме.

1 декабря при обсуждении докладов на Президиуме и 5 декабря при принятии решения по докладам товарищ Сталин вновь и вновь с еще большей силой повторил свои прежние обвинения об извращениях в работе, указывая на то, что мы забыли старые традиции чекистов, забыли, что с озверевшим классовым врагом нельзя бороться в белых перчатках, что мы хотим оставаться «чистенькими», не применяя активных средств борьбы в интересах социалистического государства, забыли указания Ленина и т.д. Не были обойдены следователи. Товарищ Сталин говорил, что мы располагаем не революционными следователями, что они «бонзы», паразиты, меньшевики, в работе не проявляют никакого старания, довольствуются только признаниями арестованных и т.д.

Товарищ Сталин почти ежедневно интересовался ходом следствия по делу врачей и делу Абакумова — Шварцмана, разговаривая со мной по телефону, иногда вызывая к себе в кабинет. Разговаривал товарищ Сталин, как правило, с большим раздражением, постоянно высказывая неудовлетворение ходом следствия, бранил, угрожал и, как правило, требовал арестованных бить: «Бить, бить, смертным боем бить». Мои замечания, что это может привести к смерти арестованного, что некоторые арестованные, как, например, Вовси, Коган, дают показания без применения репрессий — вызвали еще большее раздражение и упреки, что его указания не выполняются.

В такой ненормальной обстановке шло следствие. От меня требовали признательных показаний о злонамеренных действиях арестованных врачей во всех случаях смерти ответственных работников (товарищей Жданова, Щербакова, Димитрова, Толбухина, Ефремова и др.) или во всех случаях серьезного заболевания (товарищей Андреева, Тореза, Токуда, Василевского, Говорова, Левченко и др.)*.

Естественно, что эти требования товарища Сталина я доводил до следователей.

Новые аресты производились без достаточных оснований, а порой без наличия какого-либо материала. Так были арестованы невропатолог Попова, отоларинголог Преображенский, терапевт Зеленин и др., на которых в МГБ не было никакого компрометирующего материала. Достаточно было какому-либо арестованному назвать нового врача, даже как участника консилиума, как правило, следовало указание товарища Сталина его арестовать.

В связи с этим мною много раз задерживалась посылка тех протоколов, где проходили новые лица, или такие протоколы посылались с указанием, что прошедшие по показаниям лица взяты в активную агентурную разработку и что результаты будут доложены дополнительно. Но и это не всегда давало положительные результаты.

Мне можно поставить совершенно естественный вопрос: как я оценивал дело врачей Лечсанупра?

Должен по совести признаться, в глубине души я никогда не верил, что в Лечсанупре Кремля существовала и организованно действовала террористическая группа и тем паче, что она работала по заданию капиталистических разведок. (Тут замечательно выражение «по совести признаться» — неужели совесть еще не была упразднена вместе с «буржуазным гуманизмом»? И еще — «в глубине души не верил», но ведь делал! — Ред.) К такому выводу я пришел потому, что никто из арестованных сговора между собой не признавал, преднамеренное вредительство отрицал, а названные Виноградовым, Вовси, Коганом шпионские связи обрывались на умерших лицах.

Единственным живым человеком, названным Виноградовым, оказался ранее арестованный и осужденный на 25 лет врач Берлин. Он был доставлен из лагеря в Москву, «признался» в своей шпионской работе и дал развернутые показания. Однако проведенная проверка показала их полную несостоятельность, поэтому протоколы показаний Берлина в инстанции не посылались.
Еще менее убедительны были показания о связи арестованных врачей-евреев с международной организацией «Джойнт». Все показания арестованных шли на Шимелиовича, расстрелянного по делу «Еврейского антифашистского комитета». Сами показания о шпионаже были явно неубедительными.

Как мне стало известно, некоторые следователи в ходе следствия допускали явные нарушения советских законов: фальсифицировали показания арестованных, издевательски относились к ним, избивали их, хотя следователям делать это категорически запрещалось. (Вопрос: когда стало известно и что в связи с этими сведениями тов. Гоглидзе предпринял? — Ред.)

Все это могло произойти в результате отсутствия постоянного контроля и наблюдения за следователями, что, несомненно, способствовало развитию у некоторых следователей низменных чувств и привело их к преступлению. Вины за все это я не хочу с себя снимать, но должен сказать, и это могут все подтвердить, что во всех случаях, когда мне становилось известным неправильное поведение следователя с арестованным, я немедленно реагировал. Но что можно было сделать, когда были нарушены основы закона — узаконены наручники, кандалы, избиения, допросы без сна и отдыха. В этих условиях руководство не могло не утерять контроль за действиями своих подчиненных. (Можно и посочувствовать? — Ред.)

Быв[ший] заместитель
министра госбезопасности СССР
Гоглидзе
г. Москва
ЦА ФСБ. Ф. 4-ос. Оп. 11. Д. 1. Л. 315–322. Копия.

*Токуда Кюити (1894—1953) — Генеральный секретарь ЦК Компартии Японии. Торез Морис (1900—1964) — Генеральный секретарь ЦК Компартии Франции. Димитров Георги (1882—1949) — Генеральный секретарь ЦК Компартии Болгарии. Ефремов Александр Илларионович (1904—1951) — заместитель председателя Совета Министров СССР.


«Надели ему кандалы?», или Бегемоты в белых перчатках

Объяснительная записка бывшего министра госбезопасности СССР С.Д. Игнатьева министру внутренних дел СССР Л.П. Берии о «деле врачей». 27 марта 1953 г.

Совершенно секретно
27 марта 1953 г.
Лично
Тов. Берия Л.П.

В связи с арестом врачей, обвиняемых в террористической деятельности против руководителей партии и правительства, докладываю Вам следующее.

После выхода в свет постановления ЦК от 11 июля 1951 г., в котором давалась директива МГБ — вскрыть существующую среди врачей вражескую группу, проводящую вредительскую работу против руководителей партии и правительства, — в оперативных управлениях, имевших отношение к работе среди врачей, были просмотрены все дела на агентурно разрабатывавшихся врачей. Как показало изучение этих дел, МГБ не располагало сведениями о существовании среди врачей организованной вражеской группы. Имелись агентурные донесения и записи секретного прослушивания, указывавшие лишь на то, что некоторые из разрабатывавшихся врачей вели антисоветские разговоры, высказывали недовольство якобы официально проводящейся в СССР линией на ограничение прав для лиц еврейской национальности… Из имевшихся материалов было видно, что отдельные из разрабатывавшихся врачей и членов их семей вели клеветнические разговоры в отношении руководителей партии и правительства, высказывали по их адресу злые пожелания.

В октябре 1951 г. об этом и было мною доложено товарищу Сталину на его вопрос: «Как идет работа по вскрытию вражеской группы среди врачей?», который он задал мне по телефону с юга (Ахали-Афони).

Мое сообщение вызвало резкое раздражение товарища Сталина, и он, упрекая в том, что «чекисты ни черта не видят дальше своего носа, перерождаются в простофиль-обывателей, не хотят честно выполнять директив ЦК», потребовал принятия решительных мер по вскрытию группы врачей-террористов, в существовании которой, как он сказал, давно и твердо убежден.

Тотчас после этого разговора с товарищем Сталиным я пригласил к себе товарищей Гоглидзе, Огольцова, Питовранова, и мы решили создать во 2-м главном управлении группу оперативных и следственных работников, которая бы занялась внимательным изучением всех материалов, имеющихся на медицинских работников, и готовила бы в контакте с соответствующими отделами необходимые оперативные мероприятия по их дальнейшей разработке.

За все время существования этой группы ею никаких результатов достигнуто не было, и я до конца января 1952 г. почти при каждом разговоре с товарищем Сталиным выслушивал в связи с этим не только его резкую брань, но и угрозы примерно такого характера: «Если не вскроете террористов, американских агентов среди врачей, то будете там же, где и Абакумов», «Я не проситель у МГБ. Я могу и потребовать, и в морду дать, если вами не будут выполняться мои требования», «Мы вас разгоним, как баранов» и тому подобные (между прочим, эта ругань и угрозы, как известно, продолжались и до последнего времени).

При этом товарищ Сталин неотступно требовал выяснить, кто умертвил товарища Жданова, товарища Димитрова? Кто вывел из строя товарища Андреева. А впоследствии такие же вопросы ставились в связи с болезнью товарищей Тореза и Токуда.
До середины лета 1952 г. никаких сведений о врачах, которые бы хоть сколько-нибудь удовлетворяли товарища Сталина, мы представить не могли…

В августе 1952 г. как-то зашел ко мне Рюмин и сообщил, что он организовал медицинскую экспертизу для изучения препарата сердца товарища Жданова с целью выяснения или уточнения характера его заболевания и что эксперты дали заключение, отличное от заключения, составленного при вскрытии тела товарища Жданова в день его смерти. Рюмин заявил, что врачи, преступно относившиеся к лечению товарища Жданова, скрыли от правительства действительные причины его смерти и неправильность лечения, о чем еще в 1948 г. сообщала врач Тимашук. Делая это заявление, Рюмин сказал, что эксперты — высококвалифицированные специалисты, но для того, чтобы был исключен обман с их стороны, он включил в их число врача, являвшегося агентом МГБ. Через два или три дня Рюмин представил составленную им по этому вопросу записку на имя товарища Сталина, которая и была послана.

В один из воскресных дней (вечером) в конце августа 1952 г. товарищ Сталин вызвал меня на Ближнюю дачу и после очень резкого разговора о том, что чекисты разучились работать, ожирели, растеряли и забыли традиции ЧК времен Дзержинского, оторвались от партии, хотят встать над партией, — взял в руки записку о результатах экспертизы по препарату сердца товарища Жданова, спросил, кто проявил эту инициативу, и на мой ответ, что проделал это Рюмин со своими работниками, товарищ Сталин сказал: «Я все время говорю, что Рюмин честный человек и коммунист, он помог ЦК вскрыть серьезные преступления в МГБ, но он, бедняга, не находит среди вас поддержки, и это происходит потому, что я назначил его вопреки вашему возражению. Рюмин молодец, я требую, чтобы вы прислушивались к нему и приблизили его к себе. Имейте в виду — старым работникам МГБ я не очень доверяю». В этот раз я уже не пытался возражать.

После этого товарищ Сталин сказал, что экспертизу как важное мероприятие надо бы провести сразу же после принятия решения ЦК, дал указание заменить Егорова, отправить в провинцию, а в пути или по прибытии на место арестовать и содержать в наручниках. Тут же было предложено создать комиссию ЦК по проверке работы Лечсанупра Кремля, заменить профессора Василенко, находившегося в Китае при товарище Токуда, а по прибытии его на территорию СССР арестовать, надеть ему наручники и доставить на самолете в Москву. В этот же вечер я получил указание об аресте врача Майорова и жены Егорова.

После этого товарищ Сталин не реже чем через день-два с пристрастием допрашивал меня, как выполняется его указание в отношении Егорова и Василенко. Вначале я докладывал, что Егоров сдает дела в присутствии комиссии ЦК, а вместо Василенко подбирается другой работник. В ответ на это меня и чекистов называли бегемотами, людьми, не способными быстро и добросовестно выполнять указания ЦК.

После сдачи дел в середине сентября Егоров заболел и был помещен в больницу, где пробыл до второй половины октября. В связи с этим товарищ Сталин много раз обвинял нас, меня, в частности, в том, что мы уводим Егорова от ответственности, что болезнь Егорова — выдумка МГБ. Мне не раз было сказано, что я поплачусь головой за выгораживание Егорова. В конце октября Егоров поправился и был арестован, о чем было доложено товарищу Сталину, который тут же спросил: «Надели ему кандалы?» Когда я доложил, что в МГБ наручники не применяются, товарищ Сталин в еще неслыханной мной резкой форме выругал меня площадной бранью, назвал идиотом, добавив, что «вы политические слепцы, бонзы, а не чекисты, с врагами так нигде не поступали и не поступают, как поступаете вы», и потребовал беспрекословно делать все в точности, как он приказывает, и докладывать ему о выполнении.

После ареста Егорова, Василенко, Майорова начались их допросы, руководство которыми товарищ Сталин приказал возложить на Рюмина, сказав при этом: «Вы (т.е. я) ни черта не понимаете в чекистском деле, и в следствии в особенности». Это указание мною было выполнено.

Протоколы допросов арестованных врачей не содержали сведений, заслуживающих серьезного внимания, и, будучи прочитанными товарищем Сталиным, вызвали его сильный гнев, ругань и угрозы по моему адресу, а также поручение передавать его указания работникам следственной части, что я и делал.

Начиная с конца октября 1952 г. товарищ Сталин все чаще и чаще в категорической форме требовал от меня, товарища Гоглидзе и следователей применять меры физического воздействия в отношении арестованных врачей, не признающихся во вражеской деятельности: «Бейте!» — требовал он от нас, заявляя при этом: «Вы что, хотите быть более гуманными, чем был Ленин, приказавший Дзержинскому выбросить в окно Савинкова? (! — Ред.) У Дзержинского были для этой цели специальные люди — латыши, которые выполняли такие поручения. Дзержинский не чета вам, но он не избегал черновой работы, а вы как официанты в белых перчатках работаете. Если хотите быть чекистами, снимите перчатки. Чекистская работа — это мужицкая, а не барская работа». (Здесь замечательна ссылка на Дзержинского, памятник которому на Лубянской площади в наши дни хочет восстановить префект ЦАО г. Москвы. — Ред.)

Я не считал возможным не выполнять требования товарища Сталина и поручил выделить для осуществления мер физического воздействия двух работников тюремного отдела, чтобы исключить (не допустить) участия в этом следователей. (Каков законник! — Ред.) Никто ни разу не сообщал мне, что кто-либо из следователей участвует лично в применении к арестованным мер физического воздействия или нарушает установленный режим для арестованных. (С информацией у тов. Игнатьева дело было поставлено явно плохо. — Ред.) Никаких жалоб от арестованных врачей я не получал. По своей инициативе я не позволил применить эти меры ни к одному арестованному. Это делалось только после очень строгих требований товарища Сталина. (! — Ред.)

После снятия с работы Рюмина в первой половине ноября 1952 г. руководство следствием товарищ Сталин на одном из заседаний ЦК возложил на товарища Гоглидзе, 15 ноября я серьезно заболел и вышел на работу только в последних числах января 1953 г.
Как передавали мне товарищи Гоглидзе и Огольцов во время моей болезни, следствие по делу врачей по требованию товарища Сталина было особенно активизировано и направлялось лично им. Этот вопрос несколько раз обсуждался в ЦК, создавалась комиссия по выработке постановления.

По рассказам товарища Гоглидзе, в этот период претензии товарища Сталина к следствию, равно как и к нему лично, резко усилились и возросли. Товарищ Сталин ежедневно и очень настойчиво требовал активизации допросов, арестов врачей и применения к ним мер физического воздействия.

Что касается фабрикации следователями показаний арестованных, то этот вопрос у нас не возникал, так как перед посылкой протоколов допросов в ЦК я (когда был на месте) внимательно читал их и подробно расспрашивал, вначале Рюмина и Соколова, а затем товарища Гоглидзе, нет ли в них фальши, натяжек, неточных записей или извращения показаний арестованных? Во всех случаях я получал заверения в том, что все обстоит благополучно, нарушений нет, допросы и составление протоколов контролируются прокурорами. Прокуроры никогда никаких протестов или предложений по этому вопросу не вносили. Товарищ Гоглидзе говорил мне, что он в последние месяцы активного следствия лично допрашивал арестованных, присутствовал в порядке контроля на допросах, проводившихся следователями, и ни разу не высказал мне своего сомнения или подозрения, что допускается нарушение закона. (Вряд ли это прекраснодушие, это — страх. — Ред.)

Полагаясь на большой опыт товарища Гоглидзе, зная его как чекиста-коммуниста и постоянно помня, что уже в 1951 г. ЦК сурово осудил фальсификацию протоколов допросов арестованных, допускавшуюся в МГБ, и строго наказал виновников этого зла и позора, я не допускал возможности повторения этих преступлений, тем более что после выхода в свет постановления ЦК от 11 июля 1951 г. по этому вопросу была проведена большая работа среди следственных работников как по партийной, так и по административной линиям.

Относительно объективности информации.

Я никогда не позволял и не позволю себе представлять Правительству и ЦК необъективную информацию. Я очень хорошо знаю цену правде. Но если в информации МГБ и могли иметь место неточности, то это могло быть лишь плодом излишне доверчивого отношения к тем людям, которые участвовали в подготовке такой информации и все сведения которых проверять я физически не имел возможности. (Прекрасный пример самообмана: тов Игнатьев «хорошо знает цену правде», подозревая при этом, что она неполная — то есть ложь. — Ред.)

По вопросам следствия товарищ Сталин приказал нам посылать материалы ему, сказав при этом, что он будет рассылать их членам Политбюро сам. Вносить какие-либо поправки и коррективы в записи следователей было категорически запрещено и добавлено: «Мы сами сумеем определить, что верно и что неверно, что важно и что не важно».

До февраля 1953 г. мне и в голову не могло прийти, что информация, представляемая товарищу Сталину от МГБ, не всегда становилась известна руководителям Партии и Правительства. В феврале эта уверенность поколебалась в связи со следующим фактом.

Товарищи Огольцов и Питовранов сообщили мне о том, что они имеют возможность попытаться произвести специальное мероприятие в отношении Тито. Я предложил им не предпринимать никаких мер в этом духе и доложил товарищу Сталину, который вызвал Огольцова и меня к себе и дал указание о том, что не надо торопиться, поручил вызвать к нему ответственного за это дело работника 1-го главного управления товарища Короткова, который находился в Австрии. Спустя 3–4 дня товарищи Огольцов, Коротков и я вновь были вызваны к товарищу Сталину. Выслушав товарища Короткова, товарищ Сталин предложил ему хорошо продумать этот вопрос и всем нам приказал «не посвящать в это дело никого больше, даже членов Политбюро». Товарищ Сталин добавил: «Если удастся это дело, то я им сам потом скажу».

Сказанное выше дает мне основание думать, что ряд сообщений МГБ, посылавшихся товарищу Сталину, так же как и некоторые его важные указания нам, могли быть неизвестны другим руководителям Партии и Правительства.

Вы видели, в каких условиях мне, не имеющему никакого опыта в чекистской работе, пришлось трудиться. (Бедный! — Ред.) Вам также известно, что наши даже слабые возражения по любому вопросу вызывали сильное негодование и поток бранных слов с угрозами со стороны товарища Сталина. Трудно было работать и еще тяжелее было выполнять указания, правильность и целесообразность которых часто вызывала сомнения. Но у меня, как Вы видели, не было никакого выхода из положения, существовавшего в тот период.

Я выполнял указания.

С. Игнатьев
ЦА ФСБ. Ф. 5-ос. Оп. 2 Д. 31
Л. 447–454. Копия. Машинопись. Там же. Л. 459–464. Подлинник.


Два пути чекиста: «на выдвижение или в тюрьму»

Рапорт начальника Следственной части по особо важным делам МВД СССР Л.Е. Влодзимирского министру внутренних дел СССР Л.П. Берии о дополнениях С.Д. Игнатьева к его объяснительной записке о «деле врачей». 27 марта 1953 г.

27 марта 1953 г.
Товарищу Берия Л.П.
Рапорт

Докладываю, что по Вашему поручению сегодня 27 марта в 15 часов дня я явился в Кремлевскую больницу к товарищу Игнатьеву С.Д. для получения от него адресованного Вам документа.

Считаю необходимым доложить Вам, что, вручая этот документ, товарищ Игнатьев сообщил мне следующее.

Он не верил в дело по обвинению Егорова, Вовси и других в террористической деятельности против руководителей Партии и Правительства. Хотя в МГБ и имелись данные об антисоветских разговорах Когана и некоторых других, но не было никаких доказательств того, что эти врачи применяли вредительские методы лечения с целью умерщвления руководящих партийных и советских работников.

Все мы знали, сказал товарищ Игнатьев, например, о тяжелом болезненном состоянии товарища Щербакова А.С., и, по моему мнению, не было никаких оснований приписывать смерть Щербакова к злому умыслу лечивших его врачей.

Дело на врачей возникло по инициативе Рюмина, который подал летом 1951 г. заявление в ЦК КПСС о якобы полученных им показаниях арестованного Этингера. Надо сказать, продолжал т. Игнатьев, что это заявление Рюмин подал после того, как однажды, возвращаясь из Лефортовской тюрьмы, забыл в автобусе свой портфель с совершенно секретными документами, и этот вопрос был предметом обсуждения руководством министерства и партийной организацией.

Товарищ Сталин* придал большое значение заявлению Рюмина, и на основании этого заявления начались аресты врачей. К тому же Рюминым были проведены врачебные экспертизы, подтвердившие правильность его заявлений.

Товарищ Сталин говорил мне, что арестованные врачи действовали по заданиям американцев, перед которыми они преклонялись, и требовал, чтобы мы добились от них признаний в террористической деятельности.

Положение усугублялось тем, что Рюмин поддерживал непосредственную связь с товарищем Сталиным и информировал его по ряду вопросов через мою голову. Причем иногда эта информация была совершенно противоположной тому, что сообщал по этим же вопросам я. Однако товарищ Сталин верил Рюмину.

Далее товарищ Игнатьев рассказал о роли Рюмина в произведенных осенью 1951 г. арестах ряда ответственных работников МГБ: Питовранова, Райхмана, Эйтингона и др. Осенью 1951 г. я и товарищ Стаханов были вызваны к товарищу Сталину, находившемуся на юге. В разговоре со мной товарищ Сталин спросил, как работают Питовранов, Шубняков и, кажется, назвал еще кого-то, сейчас не помню. Я ответил, что после ареста группы Абакумова наблюдалась некоторая растерянность, но теперь чекисты подтянулись, работают лучше, а что касается Питовранова и Шубнякова, то я считаю их честными людьми, работающими не за страх, а за совесть. На это товарищ Сталин мне ответил: «Слепой Вы человек, ничего не видите, что вокруг Вас делается. Нате читайте».

С этими словами товарищ Сталин вынул из кармана письмо и бросил его на стол. Это было письмо Рюмина, в котором он писал товарищу Сталину о том, что ряд ответственных работников МГБ являются близкими людьми и подхалимами Абакумова и работают нечестно. Я сейчас не помню всех, о ком писал в этом письме Рюмин, но в нем речь шла о Питовранове, Райхмане, Эйтингоне, Шубнякове, Селивановском и др. Рюмин шельмовал каждого из них в самых резких выражениях без каких-либо конкретных фактов.

Я возразил товарищу Сталину (неужели посмел? — Ред.), сказав, что, очевидно, Рюмин по меньшей мере сильно преувеличивает, так как он работал старшим следователем следчасти, близко с названными им ответственными работниками МГБ ни по работе, ни в личной жизни не соприкасался и вряд ли имеет основания к тому, что он на них написал. Но товарищ Сталин заявил мне, что Рюмин честный человек, принес большую пользу разоблачением врачей-террористов и группы Абакумова и, пожалуй, как коммунист стоит более высоко, нежели я. Затем товарищ Сталин спросил, почему я не назначаю Рюмина начальником следчасти. Я ответил, что начальником следчасти уже утвержден решением Политбюро секретарь обкома товарищ Кидин. На это я получил следующий ответ: «Я такого человека не знаю. Назначьте начальником следчасти Рюмина». (Как секретаря обкома Сталин Кидина, конечно, прекрасно знал. — Ред.)

Затем товарищ Игнатьев сказал, что, зная об ограниченном кругозоре и личных качествах Рюмина, на основе ряда фактов он убедился также в его карьеристских устремлениях.

Так, например, в одном из разговоров с Игнатьевым Рюмин сказал, что, как он считает, начальником следчасти по особо важным делам должен быть заместитель министра, как это было, по его словам, ранее, когда товарищ Кобулов руководил следствием, являясь одновременно заместителем министра.

Об этом разговоре, сказал товарищ Игнатьев, он сообщил товарищу Сталину, чтоб объективно показать настоящее лицо Рюмина. Однако товарищ Сталин сказал: «Это чепуха, и Рюмина нужно назначить заместителем министра», что и было сделано.

По возвращении с юга товарищ Игнатьев получил указание от товарища Сталина арестовать Питовранова, Шубнякова и ряд других чекистов. Причем до этого он имел разговор с Рюминым, который ему сообщил, что с ним недавно лично разговаривал товарищ Сталин и что он, Рюмин, подтвердил все то, что он писал товарищу Сталину в письме, с которым я был ознакомлен на юге.

Примерно в это же время товарищ Сталин дал указание товарищу Игнатьеву убрать из МГБ СССР всех евреев. На замечание товарища Игнатьева, что многие из них занимают ответственное положение и, как, например, Эйтингон, лично известны товарищу Сталину в связи с выполнявшимися ими ответственными заданиями, товарищ Сталин сказал: «Я и не говорю Вам, чтобы Вы их выгоняли на улицу. Посадите и пусть сидят. У чекиста есть только два пути — на выдвижение или в тюрьму».

В заключение товарищ Игнатьев сказал, что известную ясность в дело о ходе следствия по врачам и сотрудникам МГБ могут внести товарищи Гоглидзе и Рясной, так как сам он почти три месяца болел и может оказаться не в курсе всех дел.

Я выслушал приведенное сообщение, не прерывая товарища Игнатьева, и в конце спросил, не написал ли товарищ Игнатьев обо всем этом в документе, который он мне передал. Товарищ Игнатьев ответил, что он об этом мне рассказывает только для ориентировки, но все это, дескать, известно товарищу Л.П. Берия.

Начальник Следчасти по особо важным делам МВД СССР,
генерал-лейтенант Влодзимирский
ЦА ФСБ. Ф. 5-ос. Оп. 2 Д. 31 Л. 455–458. Подлинник.

*Здесь и далее курсивом с подчеркиванием выделено то, что в текст документа вписано от руки в заранее отведенные места.