Гайдар-герой или злодей?

Приватизация по-прибалтийски и по-российски
Ренальд Симонян, доктор социологических наук, директор Российско-Балтийского центра Института социологии РАН
Нынешний этап модернизации определяется как развитие четырех базовых институтов современного общества: состязательная демократия, рыночная экономика, социальное государство, массовое потребление. Перед руководителями стран Балтии в 1990-х стояла цель путем реформ и инноваций сравняться с западными странами в состоянии этих базовых институтов, которые здесь, в отличие от России, не периодически, а всегда рассматривались как ориентиры.

Но на основе общей парадигмы и сформированного за короткий период правового поля действовали разные механизмы достижения цели. Различным было соотношение государственных и рыночных регуляторов переходного процесса, что диктовалось производственными, демографическими и этнокультурными особенностями республик. Если в Латвии, и особенно в Эстонии, доминирующая роль была отведена рынку, то в Литве государство оказывало активное влияние на процесс капитализации. Прошедшее десятилетие показало, что последовательное применение общих методик с учетом местной специфики помогло прибалтийским реформаторам избежать больших социальных и временных затрат. Это особенно наглядно проявилось в процессах приватизации.

Эстония добилась быстрых успехов в передаче государственной собственности в частные руки. Здесь с самого начала была обеспечена наиболее последовательная в Балтии государственная политика приватизации. Нормативная база банкротств предприятий здесь была очень жесткой и бескомпромиссной, а законы о банкротстве неукоснительно соблюдались. Практически не было случаев государственной помощи предприятиям, оказавшимся на грани банкротства, путем выкупа неликвидного имущества, списания долгов или предоставления кредита, как это было в Латвии, и особенно в Литве, где разработана специальная программа поддержки предприятий, работающих на экспорт. Это ускорило процесс разгосударствления, так как предприятия были поставлены в условия жесткого выбора между приватизацией и ликвидацией. Перспектива ликвидации, в свою очередь, заставляла привлекать стратегических, как правило, иностранных партнеров.

В Эстонии раньше, чем у соседей, распространилась практика создания при больших производствах малых предприятий с высокой степенью организационной и финансовой самостоятельности. Нередко малые предприятия превращались в полностью контролируемые руководителем исходного холдинга частные фирмы. Многие удачливые эстонские предприниматели сперва учредили свой бизнес именно в форме «малого государственного предприятия».

Первоначально преимущество при покупке предприятий с численностью до 450 человек (80 процентов всех предприятий республики) отдавалось его коллективу. Но после создания в 1992 году Эстонского приватизационного агентства (аналог российского Госкомимущества) преференции на тендерах получили иностранные покупатели, которые смогли привлечь наибольшие средства для реконструкции и развития предприятий, обеспечить эффективное управление1. При этом ими строго выполнялись условия по социальной защите персонала (в том числе финансирование переквалификации кадров, соблюдение достаточно высоких нормативов выходных пособий при увольнении и пр.).

Собственного капитала в Эстонии было немного. Даже крайне выгодная перепродажа российских цветных металлов в начале 1990-х не позволила деловому миру Эстонии заработать столько денег, чтобы выкупить продаваемое государством имущество. Цены на основную массу объектов были не слишком высокими, но в их модернизацию нужно было вложить огромные средства. Поэтому был привлечен иностранный капитал. В общей сумме иностранные инвестиции в экономику Эстонии за годы независимости составили 7,6 миллиарда долларов2. Основными странами-инвесторами стали Финляндия, Швеция, США, Германия. Больше всего иностранцы вкладывали денег в финансы, затем в торговлю и промышленность.

В настоящее время иностранцам принадлежит полностью или частично большинство крупных и средних фирм Эстонии. Сегодня у зарубежных собственников более 85 процентов акций эстонских банков; ведущие из них («Хансабанк», «Юхисбанк», «Сампо») стали частью гигантских финансовых объединений Скандинавии. Через владельцев этих фирм, предприятий и банков, основная масса которых рекрутировалась из стран Европейского союза, Эстония в значительной степени интегрировалась в европейскую экономику еще до ожидаемого вступления в ЕС. Эстония оказалась единственной республикой бывшего СССР, в которой во время разгосударствления собственности (около 1200 крупных и средних промышленных объектов) подавляющая ее часть (около 70 процентов) была продана иностранным владельцам. При этом низкорентабельные предприятия были реализованы по сравнительно невысоким ценам, но с жестким условием быстрых последующих инвестиций на модернизацию и реконструкцию производства. Выполнение этого условия строго контролировалось.

Крупнейшие продажи состоялись в 1996—1997 годах, когда американская компания «Baltic rail service» купила две трети акций государственных железных дорог «Ээсти раудтее» (это был первый случай разгосударствления железнодорожного транспорта на постсоветском пространстве), датчане приобрели такую же часть акций эстонской авиакомпании «Эстониан эйр», а международный консорциум «Esco holding» — 70 процентов акций государственной судоходной компании «Эстониан шипинг».

К началу 1998-го в Эстонии было приватизировано 483 крупных предприятия с 57 тысячами работающих. Масштаб денежных средств, поступивших от иностранных покупателей, позволил первым правительствам Эстонии обеспечить финансирование различных социальных программ. Это ослабило социальное напряжение, вызванное экономическим кризисом 1990—1993 годов и жесткими процедурами банкротства в промышленности, особенно предприятий союзного подчинения, так как спрос на продукцию большинства из них полностью прекратился. В то же время последовательная политика ликвидации нерентабельных предприятий обеспечила госбюджету высокий уровень поступлений от промышленности. Так, в 1998 году 82 процента предприятий страны были прибыльными3.

В настоящее время готовится приватизация телекоммуникационного холдинга «Ээсти телеком», а также всех портовых сооружений Таллина, включающих четыре морских порта.

Приватизация в Латвии во многом напоминает эстонскую модель, но при более медленных темпах. Здесь чаще использовался индивидуальный подход, допускались отступления от принятой программы. Правда, и промышленные предприятия в Латвии были крупнее эстонских, что заставляло в большей мере учитывать социальные аспекты. Тем не менее социальное напряжение здесь было заметнее, в силу большей безработицы и нехватки средств на финансирование социальных программ.

Уже в ноябре 1991-го местным органам власти было разрешено проводить приватизацию мелких предприятий (торговля, бытовые услуги, пищевая промышленность и т. п.). В течение двух лет муниципалитеты завершили приватизацию этого сегмента. Наибольшее количество предприятий было отдано в лизинг, что помимо выгоды для бюджета позволило избежать дальнейшего роста безработицы.

В 1994 году создано Латвийское приватизационное агентство, и вскоре образовался ваучерный рынок. Все государственное имущество республики, включая землю, леса и инфраструктуру, оценивалось в 3 миллиарда латов (примерно 6 миллиардов долларов), и на эту сумму населению выдавались сертификаты. Пик приватизации крупных предприятий пришелся на 1997 год. А к концу 1998-го было проведено в общей сложности свыше тысячи тендеров, охвативших 96 процентов государственных предприятий. Это принесло бюджету страны более 360 миллионов долларов и гарантии на 48 тысяч рабочих мест, а удельный вес частной собственности в народном хозяйстве превысил 73 процента. В отличие от Эстонии, в процессе приватизации латвийских предприятий иностранный капитал не был так широко представлен. Лишь 28 процентов всего основного капитала отечественных предприятий (1,37 миллиарда долларов) принадлежит иностранцам. Нерезиденты предпочитают вкладывать в такие отрасли, как транспорт и связь, коммерческие услуги, перерабатывающая промышленность4.

Сроки действия приватизационных сертификатов в Латвии постоянно продлеваются, а населению обещают их реализацию на предстоящих продажах оставшейся государственной собственности. Так, на середину 2002 года на счетах физических и юридических лиц оставалось 10,9 миллиона сертификатов (из которых рядовым гражданам принадлежало более половины) номинальной стоимостью 28 латов каждый. То есть население республики спустя десятилетие после начала приватизационного процесса располагало еще ресурсом в 315 миллионов долларов для участия в приватизации оставшихся предприятий.

Наиболее интересно приватизация проходила в Литве. На первом этапе полностью отдали рынку все то, что непосредственно работало на массового потребителя, что реально зависело от потребительского спроса, то есть сферу торговли. Затем все, что работало на тех, кто работает на потребителя, и т. д. Стадийность диктовалась тем, что эффект рыночных зависимостей распространяется волнами, с определенным лагом между ними. То, что торговец почувствует немедленно, до пищевой или легкой промышленности дойдет через квартал, а для тех, кто делает оборудование для этих отраслей, — через год-полтора. И далее по цепочке. Реализация такого подхода, естественно, требовала существенно большего времени.

Но главное отличие Литвы состояло в том, что здесь не было прямого использования процедуры банкротства, а основной акцент делался на усилия по реструктуризации государственных предприятий до начала приватизации. На первом этапе персонал имел возможность покупать относительно дорогие средние, а иногда и крупные по размеру предприятия за приватизационные чеки. Эти чеки были индивидуальными и не предназначались для свободного обращения, что исключало проведение «ваучерных аукционов» — главного рычага приватизации «по-российски». Поэтому здесь почти три четверти членов коллективов промышленных предприятий имеют в них свою долю собственности. Таким образом, литовская модель приватизация оказалась наиболее социально ориентированной. Что касается крупных предприятий, то уже в сентябре 1991 года началась продажа долей их собственности на ваучеры в рамках установленных денежных квот. В декабре 1991-го был создан специальный государственный инвестиционный фонд и увеличена доля акций, продаваемых членам коллектива на льготных условиях.

Быстрое развитие процесса разгосударствления на ранних стадиях в Литве способствовало тому, что пик приватизации здесь произошел значительно раньше, чем у соседей, в 1992 году. А большая часть крупных и средних предприятий была приватизирована уже к концу 1994-го. И только после этого было образовано Литовское приватизационное агентство — с целью продажи оставшихся крупных предприятий, уже не за чеки, а за наличные деньги.

Первый этап приватизации в Литве, названный ваучерным, продолжался до 1996 года и дал возможность аккумулировать на специально открытых в литовских банках 2,6 миллиона индивидуальных инвестиционных счетах 2,6 миллиарда долларов. В этот период приобретались прежде всего жилые помещения, находящиеся в собственности у государства, а также акции предприятий, на которых работали лица, получившие ваучеры. Таким образом, население получило возможность реального участия в процессе разгосударствления собственности. Результатом этого стала передача в частные руки абсолютного большинства площадей квартирного фонда, большей части предприятий промышленности и сельского хозяйства. Это обеспечивало Литве формирование широкого слоя собственников, что в меньшей степени удалось ее соседям, Латвии и Эстонии, и не удалось России.

То обстоятельство, что во всех трех республиках с течением времени постепенно увеличивается число служащих, не владеющих долей собственности, иллюстрирует естественную тенденцию концентрации капитала. Но этот процесс идет в цивилизованной форме, когда большинство населения не отчуждается от раздела государственной собственности. Социальный эффект цивилизованно осуществленной приватизации заключается в том, что акционер решает сам, оставаться собственником или продать свои акции.

До конца 1996 года в республике было приватизировано 5714 хозяйственных субъектов, из которых 2928 крупных и средних — через открытую подписку на акции, 2726 малых предприятий — через аукционы, 12 компаний — через тендеры на лучший бизнес-план. Удельный вес частного сектора в Литве составил 68 процентов с высокой долей работников-акционеров. Оставшаяся треть государственной собственности была приватизирована за наличные деньги. Первые литовские собственники, не располагавшие собственными финансовыми ресурсами, достаточными для участия в аукционах, пользовались, как правило, долгосрочными кредитами литовских банков. Литовские банки, в свою очередь, не могли за счет собственных активов покрывать весь объем кредитов и поэтому обращались за кредитами в банки западноевропейские. Поэтому и в Литве многие предприятия были куплены, по сути, на зарубежные деньги. Но в отличие от Эстонии, литовцы значительно чаще сами становились собственниками.

Таким образом, второй этап приватизации осуществляется исключительно за счет привлечения денежных средств. Наряду с гражданами Литвы право на участие в приватизации государственной и муниципальной собственности получили иностранные инвесторы. Доля акций, проданных стратегическому инвестору, здесь, как правило, не превышает 49 процентов, то есть сохраняется национальный статус компании. При продаже крупных хозяйственных объектов чаще всего использовался тендер. Наиболее крупные стратегические объекты в порядке исключения было разрешено приватизировать путем переговоров, что в случае с продажей трети акций концерна «Мажейкяй нафта» американской компании «Вильямс интернэшнл» привело к громкому политическому скандалу.

В процессе приватизации в странах Балтии этот скандал был самым крупным, но, разумеется, далеко не единственным. Общественное внимание привлекли и десятки других, связанных с недобросовестной конкуренцией, протекционизмом, коррупцией. Но в целом приватизационные процессы в странах Балтии, в отличие от России, прошли в строго очерченном правовом поле. А результаты приватизации, или связанные с нарушениями, или экономически невыгодные государству, как в случае с «Мажейкяй нафта», были пересмотрены. Причем все эпизоды, касающиеся пересмотра итогов приватизации в странах Балтии, произведенного в 2000—2002 годах после прихода к власти в Литве и Эстонии левоцентристских коалиций, не только не вызвали каких-либо эксцессов со стороны прежних владельцев и дизъюнктивных явлений в обществе, а, напротив, еще больше его стабилизировали и укрепили авторитет политической власти.

Это лишний раз свидетельствует о том, что навязчивые предостережения российских СМИ о неизбежности актов насилия и чуть ли не гражданской войны при изъятии незаконно приватизированных объектов являются беспочвенными и политически ангажированными. Тем более что передел собственности в последние два-три года в России между различными группировками идет постоянно и достаточно интенсивно, охватывая даже самые крупные предприятия (через процедуру вынужденного или фиктивного банкротства, через решения судов по иску даже одного акционера, обладающего незначительной частью акций, наконец, просто волевым решением более сильной группировки с участием вооруженных «групп за­хвата», а с недавних пор и при прямом участии высших чиновников государства), не вызывая не только никаких социальных катаклизмов, но даже не привлекая сколько-нибудь заметного интереса общественности. Более того, происходящие сегодня в экономике России перемены отчетливо показывают, что центр тяжести отношений между финансово-промышленными группировками сместился именно на тот самый передел собственности, часто с помощью государственного аппарата.

Правомерно сделать вывод, что возвращение государству (именно возвращение в собственность государству, а не перераспределение между кланами) незаконно приватизированных предприятий не только не повысит накал общественных страстей, а, наоборот, только поспособствует снижению социальной напряженности в обществе. А кроме того, поднимет международный авторитет государства: тот факт, что в России в 1990-х практически не было честных аукционов и прозрачных продаж государственных предприятий, широко известен мировому сообществу.

Еще раз надо подчеркнуть, что, несмотря на несопоставимый масштаб экономик, приватизационные процессы в государствах Балтии проходили гораздо медленнее, чем в России, — объясняется это в первую очередь их прозрачностью и реально осуществляемым общественным контролем в виде эффективной системы обратных связей. Так как при продаже крупных объектов использовался, как правило, публичный конкурс (тендер), то общественность могла постоянно отслеживать все этапы и детали прохождения этой сложной и достаточно длительной процедуры. СМИ уделяли данной проблематике самое пристальное внимание, а отдельные публикации заставляли правительство корректировать или даже приостанавливать ход продаж. Так, в Литве осенью 2000-го острые дискуссии на медиа-каналах вынудили тогдашнего президента этой республики В. Адамкуса выступить с инициативой о передаче прав утверждения наиболее крупных приватизационных объектов от правительства к сейму. В Эстонии попытка бывшего премьер-министра И. Тооме использовать свои связи и купить по протекционистской цене таллинскую гостиницу «Виру» вызвала немедленную реакцию в прессе, и сделка была аннулирована. Вмешательство эстонских журналистов вызвало громкий общественный скандал в процессе приватизации Нарвских электростанций, в результате чего она так и не состоялась. В Латвии неоднократно предпринимались попытки протекционировать приватизацию высокорентабельных государственных предприятий, в том числе таких, как «Латвэнерго» (аналог РАО ЕС) или государственная телефонная сеть «Латтелеком». Но реакция латвийских СМИ, поднимающих общественную волну протеста, не позволяла правительственным чиновникам осуществить выгодные для отдельной группы лиц, но не выгодные для государства сделки. Решение продать фирму «Вентспилс Нафта» не за приватизационные чеки, как с самого начала предполагалось, а за «живые деньги», во многом предопределило поражение партии «Латвияс Цельш» на последних парламентских выборах.



Итоги приватизации в России (1992—1999 годы)



Источник: И. Устинов. Приватизация по-российски. — «Независимая газета», 17 апреля 2001 года.



Подобный механизм социального контроля за деятельностью власти есть важнейший элемент демократического государства. Он свел к минимуму бюджетные потери и предопределил высокую экономическую эффективность приватизации. Политические лидеры стран Балтии обеспечили включение социальной энергии активной части населения в экономическое развитие. В России этот ресурс использован не был. Приватизация оказалась экономически непродуктивной, по справедливому замечанию экономиста Б. Пинскера, «она не решила ни одной из тех проблем, которые должна была решить, и это дает основание заключить: программа приватизации фактически не была воплощена в жизнь»5.

Экономические итоги российской приватизации детально проанализированы независимыми отечественными экономистами. Ведущие специалисты отрицательно охарактеризовали как ее методы, так и. Специальная литература, посвященная этой теме, составляет обширный список, включающий несколько сотен источников. В таблице, составленной профессором МГИМО(У) РФ И. Н. Устиновым, представлены основные показатели результатов приватизации.

Из 9,25 миллиарда долларов, полученных от приватизации, в федеральный бюджет было перечислено 5,51 миллиарда. Органам, осуществившим приватизацию, то есть различным структурам Госкомимущества, было вы­плачено 577,6 миллиона долларов, то есть 10,5 процента от всей суммы, перечисленной в федеральный бюджет. Цифры, приведенные в таблице, дают достаточно наглядное представление об экономической целесообразности способа разгосударствления собственности в России. Еще более убедительную картину дает сравнение доходов, полученных от приватизации с аналогичными показателями в других государствах.



Доходы от приватизации государственной собственности (1990—1998 годы)





Источник: И. Устинов. Приватизация по-российски.

Даже Венгрия, где объем государственной собственности был неизмеримо меньше, чем в России, получила от приватизации на 4,7 миллиарда долларов, или в 1,6 раза, больше, чем Россия.

Почему же в России итоги приватизации оказались прямо противоположными тому, что получили другие страны — и большие и малые, и европейские, в том числе постсоциалистические, и азиатские, и латиноамериканские. Этот вопрос следует рассмотреть подробнее не только в социально-экономическом, но и в нравственно-этическом плане. Если исключить нравственно-этический фактор из социологического анализа, то нельзя будет получить объективное представление о процессе приватизации в России — так же, как и об октябрьском «черном вторнике» 1994-го, и о дефолте 1998-го, да и вообще об экономической реформации в России 1990-х.

Отечественные реформаторы поставили своей целью провести приватизацию в максимально короткие сроки. Сами они не без кокетства называли свои реформы «пожарными» (что должно было создать в общественном мнении представление о ситуации, требующей самых смелых, решительных действий), а себя, сочувственно, — «камикадзе», как потенциальных жертв, мучеников за народное дело. В начальный момент реформ тезис о героике первого либерального правительства новой России казался убедительным для значительной части российского общества, и прежде всего для интеллигенции. Ожидания давно назревших кардинальных перемен были настолько велики, что даже изъятие денежных сбережений граждан, произошедшее в результате отпуска цен в 1992 году, не вызвало в обществе серьезного протеста. Обещанное участие в распределении общенародной собственности погасило протестную волну. Кроме того, большое влияние на общественные настроения оказала высокая степень доверия к лидерам новой России. Над ними еще витал ореол борцов с тоталитарным режимом.

Подсчеты реальной стоимости государственной собственности, произведенные по различным методикам, сходились в том, что на каждого жителя России — от младенцев до глубоких стариков — приходится общественных богатств на сумму от 30 до 50 тысяч долларов. Российские СМИ того периода активно обсуждали эту тему: в прессе и на экранах телевизоров появлялись многочисленные интервью молодых, умных, высокообразованных российских реформаторов, что рождало общее ощущение обнадеживающего контраста на фоне малообразованных и косноязычных функционеров советского партийного руководства. Можно сказать, что предстоящая приватизация вызывала в новой демократической России вполне объяснимый в этих условиях общественный подъем. «Первоначально, — напишет в конце 1994-го тогдашний глава правительства Е. Гайдар, — законодательством о приватизации введение наличного платежного средства — приватизационного чека — не предусматривалось. Предполагалось открыть систему именных приватизационных счетов и вести операции с этими счетами»6. То есть, по существу, предполагалось сделать то, что было сделано в Польше, Венгрии, а затем и в странах Балтии.

Почему же этого не случилось? «Потеря темпа, — объясняет далее Гайдар, — была бы непозволительной роскошью… Альтернатива была предельно простая. Либо мы начнем эту техническую работу (по открытию именных счетов. — Р. С.) и упустим короткий исторический момент, когда можно реально провести процесс распределения собственности, либо обходим эти ограничения и начинаем быстро продвигаться вперед»7. В своей книге Гайдар нигде не обосновывает этот тезис. Почему приватизация определена как «короткий… момент»? Что означают туманные намеки на опасность упустить начало приватизации? Не более чем лукавство, так как в начале 1990-х подавляющее большинство населения России оказывало полную и безоговорочную поддержку Б. Ельцину, и с каждым днем его власть только укреплялась.

Поэтому тезис автора о «коротком… моменте» ни в коей мере не соответствует действительности. Если процесс приватизации был бы начат на полгода или даже на год позже, то никакая опасность ему не угрожала. Наоборот, власть первого президента и его окружения в период 1992—1997 годов только укреплялась. По единодушному мнению как отечественных, так и зарубежных обществоведов, даже чрезмерно. Известный американский политолог Стивен Фиш считает, что «в России в 1990-е было создано “сверхпрезидентство” — небывалое в мире сочетание демократических выборов и диктаторского правления, раздутая и сверхмощная исполнительная власть, не уравновешиваемая ни законодательной, ни судебной и не подотчетная им»8.

Чем же в таком случае была вызвана беспрецедентная спешка в столь кардинальном для страны социально-экономическом и политическом решении? В книге Гайдара ответов на эти вопросы нет. Просто автор утверждает, что приватизацию нужно было провести очень-очень срочно, но каких-либо аргументов в обоснование такой поспешности не приводит.

Опыт постсоциалистических стран показывает, что приватизация — основной элемент перехода от одной социально-экономической формации к другой, а ее осуществление — сложный и длительный процесс. К примеру, социалистическая Польша, начавшая приватизацию задолго до наших реформаторов, до сих пор постепенно и успешно ее осуществляет, а многие крупные предприятия там и сегодня находятся в собственности государства, и не только потому, что они и так достаточно рентабельны, но также и потому, что по соображениям геоэкономической безопасности не должны находиться в частных руках9. Среди экономистов при сравнении экономических нормативов весьма популярна аналогия с биологическими. В частности, при оценке продолжительности проведения экономических реформ и ожидаемого от них эффекта в различных по величине странах ссылаются на то, сколько времени вынашивают потомство различные по размеру животные — от нескольких недель у кошки, девяти месяцев у человека и поч­ти до двух лет у слона. Сравнение приватизационных процессов в России и странах Балтии полностью опровергает эту естественную закономерность. Крошечная по сравнению с Россией Эстония потратила на приватизацию большинства предприятий, включая и наиболее крупные, шесть лет, а Россия — всего три года.

На мой взгляд, объясняется эта поспешность следующим обстоятельством. Гайдар, Чубайс, Кох и другие члены правительства тогда, в январе 1992-го, прекрасно понимали, что, несмотря на их многозначительные намеки о неких угрозах реванша, Россия уже не вернется назад, к всеобщей государственной собственности, но при этом трезво осознавали, что время их личного пребывания у власти ограничено и формирование номенклатурного капитализма, или, говоря словами самого Гайдара, «реальный процесс распределения собственности», вполне может состояться и без них, что делало ситуацию действительно «безвыходной». Именно поэтому они так спешили с проведением приватизации. Кроме того, только в такой торопливой сумятице узкой группе лиц («новой номенклатуре») можно было безнаказанно присвоить национальные богатства огромной страны. Как показали последующие события, расчет был правильный: все «камикадзе» ныне процветают, а большинство из них стало первыми российскими миллионерами.

Академик А. Некипелов, анализируя приватизационный процесс в России, замечает, что «декларируемая “безвыходность” сложившейся ситуации подводит общество реформаторами постперестроечного призыва к мысли о том, что в таких условиях хороши любые средства, если они способны продвинуть страну к рыночной экономике. Как только нравственные, да и правовые ограничения сняты, как только взят на вооружение большевистский подход к морали (теперь он формулируется следующим образом: нравственно то, что приближает страну к рынку), у “безвыходной” проблемы находится решение. Оказывается, что нужно лишь в кратчайшие сроки добиться произвольного раздела общей собственности и отказаться от максимально возможного количества функций государства в экономике»10. При этом с оценкой собственного «большевизма» согласен и сам идеолог приватизации.

К сожалению, политическое руководство страны пошло на этот вариант приватизации, который ничего не дал ни гражданам, ни обществу, ни государству и стал одной из главных причин неэффективности экономики, обнищания масс, масштабной коррупции, вывоза капитала, разгула преступности, депопуляции, падения общественной морали, резкого снижения международного авторитета и других катастрофических последствий для России. «Представим себе, что переход к рыночному способу экономического оборота, — пишет профессор Л. Никифоров, — происходил бы поэтапно в меру создания соответствующих рыночных институтов и механизмов, а приватизация осуществлялась бы постепенно с соблюдением индивидуального подхода к формам и срокам, исходя из получения реального экономического эффекта, без свободно обращающихся ваучеров и т. п. В этом случае не произошло бы фантастического экономического обвала и социальной дифференциации. Но тогда не возникло бы основ для роста спекулятивного капитала, перенесения центра экономической деятельности в сферы обращения и финансов»11. Таким образом, «либерализм в понимании его российских интерпретаторов оказался лишен имманентных ему элементов — этики, общественных институтов и в конечном итоге сколько-нибудь значимой общественной поддержки, и фактически низведен до уровня социал-дарвинизма, что уже к середине 1990-х годов спровоцировало явление опасного отчуждения между обществом и властью»12. Внимательное знакомство с цитируемой книгой Гайдара позволяет сделать вывод: идеолог приватизации все же не может не признать, что, проведенная таким способом, она нанесла огромный ущерб государственным интересам, но тем не менее является убежденным противником исправления содеянного. «Не национализировать же назад то, что наконец-то стало “своим”, не вываливать же опять в общую кучу то, что успели распихать (именно так в тексте. — Р. С.) по карманам»13.

Эта фраза является ключевой для понимания принципиальных различий между приватизацией в России и в странах Балтии, для ответа на вопрос: почему нынешняя социально-экономическая ситуация в республиках Прибалтики стала антитезой постсоветского развития России? Если целью экономических реформ в странах Балтии — так же, как и в странах Центральной и Восточной Европы, — было освобождение от жесткого государственного регламентирования и контроля в целях социально-экономического развития общества в целом, то итогом экономической реформации в России было полное освобождение от какого-либо общественного регламентирования и контроля за финансовыми спекуляциями узкой группы лиц. То есть в отличие от стран Балтии в России сама приватизация была приватизирована. «Массированный передел беспрецедентной по масштабам собственности, — отмечает Н. Косолапов, — искушение молниеносно сколачиваемыми колоссальными для России состояниями, отсутствие современного развитого рынка и систем его обеспечения выдвигали на первое место спекулятивный сектор, максимально прибыльный на операциях со свободно конвертируемой валютой, играющей на понижении рубля и повышении доллара»14. Таким образом, реформаторам удалось реализовать избранный ими сценарий и в полной мере воспользоваться возможностью присвоения гигантской государственной собственности.

Что же касается апелляции реформаторов к «новизне» процесса приватизации в условиях переходного периода, «неготовности общества», «национальной специфике», то ныне эти аргументы (ибо все социалистические страны и каждая со своей спецификой оказались в переходном периоде) при оценке итогов ими даже не упоминаются. «Если в начальных пунктах перестройки многие из очевидных сегодня промахов объяснялись, прежде всего, теоретической непроработанностью самой проблематики трансформационного процесса, — пишет Некипелов, — то со временем все большую роль начинают играть сформировавшиеся на базе проводившейся политики интересы тех групп, которые получали от ее реализации наибольшую выгоду»15. Именно поэтому по мере возрастания аппетитов этих групп возрастает их воздействие на массовое сознание, оформленное в виде идеологизации экономической политики16, манипулирование общественными настроениями с помощью создания мифов и ложных представлений.

Разбирая причины того, что нынешняя социально-экономическая ситуация в республиках Прибалтики стала антитезой постсоветского развития России, необходимо указать и на объективные факторы: менее европейскую ментальность населения, более длительное господство коммунистической системы, различия в количестве населения, недостаточный удельный вес частного сектора к началу реформ. Но, имея в виду впечатляющие успехи стран с явно неевропейской ментальностью — Японии, Южной Кореи, Тайваня, коммунистического Китая (с населением не 145 миллионов, а в 10 раз большим), анализ объективных факторов приводит к противоречивым выводам. Так, многие экономисты считают, что к 1992 году, в канун реформ, фактическая доля частного сектора в экономике России была нисколько не меньше, чем в Польше. Ментальность населения, играющая определяющую роль в политической организации общества, не имеет решающего влияния в создании рыночного механизма, в формировании эффективного предпринимательства, что показала Российская империя в конце XIX — начале ХХ века и убедительно демонстрируют в течение последних 25 лет континентальный Китай или Индия.

И уж совсем не корректно абсолютизировать особенности этнической психологии, якобы диктующие способы и определяющие неудачи реформ в государстве, где политическая воля — главный, а часто и единственный, двигатель общественных преобразований.

И почему при рассмотрении объективных причин ограничиваться только их частью? Если уж анализировать объективные условия реформирующихся стран, то необходимо привлекать всю совокупность этих условий, учитывая прежде всего природные. Фантастические богатства России даже как-то неловко сравнивать с бедными недрами наших балтийских соседей. Несопоставим и человеческий (творческий, интеллектуальный, энергетический) потенциал России и государств Балтии. У реформаторов в странах Балтии были не менее весомые причины ссылаться на свои объективные трудности осуществления реформ. А если педалировать особенности национальной психологии, то почему этого не делали в 1992 году реформаторы в Латвии, население которой наполовину состояло из тех самых «неевропейцев». Поэтому оценка объективных российских условий как крайне неблагоприятных для проведения экономических реформ, активно используемая российскими реформаторами в качестве политической индульгенции, представляется совершенно не убедительной. Где объективные условия были более, а где менее благоприятными — вопрос, по крайней мере, дискуссионный.

Что же касается не объективных, а субъективных факторов, роль которых в историческом процессе всегда была велика, то здесь сопоставление упрощается хотя бы единством и четкостью критериев и, разумеется, наглядностью. Итог политической деятельности главы государства или главы правительства абсолютно естествен и прост — благополучие народа. Поэтому вряд ли нужны какие-то специальные научные диспуты, чтобы оценить, например, президентство Р. Рейгана в США и Б. Ельцина в России или Дэн Сяопина в КНР и М. Горбачева в СССР. Критерии очевидны, как в футболе: счет на табло.

Советский Союз распался в самом конце лета 1991 года, а с января 1992-го начинается период кардинальных экономических преобразований в новой демократической России и в получивших независимость республиках Прибалтики. Правительства реформаторов возглавили академические ученые: в Латвии это был физик Янис Годманис, в Эстонии — социолог Эдгар Сависаар; России и Литве повезло больше: во главе реформ оказались профессиональные экономисты Егор Гайдар и Казимира Прунскене.

Как известно, единственный в России европеец — это правительство. Политическая воля власти в России стоит многого. Несмотря на менталитет подданных, преодолевая огромное сопротивление снизу, таким наиболее убежденным и последовательным европейцам, как Петр I, Екатери­­на II, Александр II, удались прогрессивные общественные преобразования.

Были ли убежденными европейцами новые российские реформаторы? Разумеется. Дело даже не в том, что большинство из них получили на Западе образование и были прилежными учениками западных экономистов-либералов, а при проведении реформ не испытывали недостатка в американских советниках. Главное в том, что монетарные модели они вводили на основе истинно западных, или, пожалуй, даже суперзападных, экономических теорий, исходя из того, что оптимальный выбор индивидов в конечном итоге всегда приводит к росту общественного богатства и благосостоянию граждан, и поэтому упорно выступали против какого-либо вмешательства государства в регулирование рынка17.

По единодушному признанию их коллег из стран Балтии, команда наших первых реформаторов мировоззренчески была ничуть не меньше продвинута на Запад, чем первые демократические правительства республик Прибалтики, но при этом обладала значительно большим и идейным, и организационным единством. К этому необходимо добавить, что ни одно из первых демократических правительств стран Балтии не работало в столь благоприятных политических условиях, как правительство Гайдара18.

Поэтому все ссылки российских реформаторов на объективные обстоятельства — не более чем очередное лукавство. В экономическом положении России, сложившемся к концу 1990-х, фактор российской специфики не имел того корректирующего значения, которое ему упрямо приписывают. Что задумали, то и сделали. Как отмечает А. Нещадин, гайдаровским правительством «по сути дела было простимулировано создание коррумпированного государства». И следовательно, создание условий для моральной деградации общества.

Волевые качества, высокий уровень интеллекта, организационные способности национальных лидеров — необходимое условие для процветания государства, но не достаточное. Нужен еще и определенный нравственный уровень. Как декларировалось в недавние коммунистические времена, приоритет общественных интересов над интересами личными. К сожалению, по критерию приоритета государственных интересов новые реформаторы оказались абсолютно несостоятельными, у них не нашлось ни той морали, ни той мотивации, которые были характерны для Потемкина, Панина, Сперанского, Горчакова, Столыпина и плеяды многих других отечественных реформаторов. Молодые интеллектуалы новой России не были обременены, как их предшественники, чувством идентичности со своей страной.

Именно поэтому залоговые аукционы 1993—1995 годов оказались юридической фикцией. Победители назначались, исходя из интересов узкой группы лиц, по воле случая управляющих государством. Следовательно, условия для криминализации общества были созданы самой властью, которая и инициировала этот процесс. Субъективный фактор при проведении экономических реформ в России оказался основополагающим. Объективно другое: реформаторам нельзя было открыто декларировать в качестве цели экономических преобразований создание номенклатурного капитализма. Нужны были отвлекающая идеология (вроде справедливого распределения национальных богатств) и соответствующая ей риторика. В отличие от примитивной советской пропаганды были использованы эффективные методы. В качестве характерного примера можно указать на образ, долго эксплуатируемый в российских СМИ: «Через пропасть невозможно перепрыгнуть в два прыжка». Нужно было внедрить в общественное сознание россиян мысль, что реформы должны приводиться в максимально быстром темпе. Обман заключался в том, что этот действительно весьма выразительный и продуктивный пропагандистский образ был неверен по существу. «Люди и страны не козы. И не должны прыгать через пропасти. Нормальные люди строят через них мосты, — справедливо отмечали по этому поводу петербургские социологи А. Бороноев и П. Смирнов. — Но любое движение мысли в сторону обоснованности, постепенности, прагматичности реформ резко пресекалось обвинениями в консерватизме, в стремлении к возврату старых порядков и т. п.»19

Самый большой обман был облечен в форму «ваучерной приватизации», в результате которой каждый обладатель ваучера должен был стать, как это декларировалось идеологами реформ, совладельцем части государственной собственности. Именно этот обман — не материальный, а идеологический, — не может простить реформаторам население России. Социальный пессимизм, господствующий в нынешней России, своим источником имеет не столько ограбление населения, сколько эту ложь.

В этом историческом эпизоде четко просматривается соотношение объективных и субъективных факторов трансформационных процессов в России. Действительно, по сравнению с прибалтийскими народами русские политически более наивны и инфантильны. И это, безусловно, объективная реальность. А вот моральный выбор воспользоваться или не воспользоваться этим качеством в тех или иных интересах принадлежит уже области субъективного. Это зависело от конкретных лиц, руководящих страной. В отличие от большинства лидеров стран Балтии, российская политическая верхушка не проявила даже малой степени солидарности с собственным народом.

Разумеется, считать всю российскую демократическую прослойку нечестной — большое заблуждение. Но среди российской интеллигенции оказались, к сожалению, и такие. Карл Поппер в своей фундаментальной работе «Открытое общество и его враги» подробно рассматривает отрицательную социальную роль в переходных процессах «слоя интеллигенции, склонного к интеллектуальной нечестности»20 (можно такую дефиницию считать западноевропейским эвфемизмом известного ленинского определения), и оговаривает высокую степень ее ответственности за деморализацию социума, за разрушение базовых ценностей общества.

И все-таки, почему это так легко могло произойти? Психологически естественно, что умный, образованный, энергичный человек способен вызвать доверие. Тем более у народа, по своей ментальности склонного к излишней доверчивости. Эти качества молодых реформаторов были особенно выигрышны на фоне и внешнего, и интеллектуального убожества руководителей СССР последнего периода. Но главный притягательный момент заключался в том, что реформаторы выступали в роли оппозиции правящей советской верхушке, приведшей страну к полному развалу. Именно это вызывало огромное доверие и надежду у большинства населения. Поэтому «шоковая терапия», провозглашенная реформаторами, оказалась не только экономическим, но, что гораздо болезненнее и непоправимее, нравственно-психологическим шоком для общества. «Посредством внедрения в массы “шокового сознания” (подобно тому, как раньше внедрялось сознание социалистическое), — пишет В. Межуев, — власть пытается оправдать “шоковую” терапию. Но с таким сознанием вообще нельзя развиваться. Развитие суть удел уважающего себя человека, а ответом на национальное унижение может быть только ненависть к тем, кто тебя унижает и кого тебе ставят в пример… В итоге мы получим не развитие, а произвол сверху и хаос внизу (что и наблюдаем в настоящее время)»21.

Но не менее опасно и другое. В России, в отличие от стран Балтии — как, впрочем, и от других европейских государств, — либеральные идеи не имеют столь широкой социальной базы. Обращение общества к либеральным ценностям отличает лишь отдельные периоды в российской истории. Десятилетие, охватывающее вторую половину 1980-х и начало 1990-х годов было именно таким периодом. Стремительно возрастала популярность всего того, что связано со свободой личности, персональной инициативой. В обществе возникла широкая социальная и психологическая основа для практической реализации либеральных и демократических идей. Государственной власти представился великолепный шанс для создания цивилизованной свободной рыночной экономической системы. Российские реформаторы не только не воспользовались этим шансом, но, по существу, сделали все, чтобы опорочить ценности свободы в глазах населения. «Молодые реформаторы, не успевшие по возрасту занять в период перестройки руководящих постов в коммунистической иерархии, — пишет А. Амосов, — игнорировали демократические процедуры и принятые на Западе формы регулирования и управления экономикой и обществом, которые широко декларировали. Причем игнорировали с гораздо большей энергией, чем старые партократы»22. То, что происходило в России в 1990-е, не могло не вызвать в общественном мнении негативного, даже враждебного, отношения и к ценностям свободы, и к самому понятию «демократия». Либеральная идея оказалась настолько дискредитированной в общественном сознании населения нашей страны, что масштаб агрессивного неприятия либеральных и демо­кратических ценностей создал реальные предпосылки для возврата к авторитарному режиму. Общество, разграбленное и развращенное, «взглянуло окрест себя», и душа его переполнилась… нет, не страданием, как у Радищева, но желанием «твердой руки», чтобы остановить, по определению А. Сол­женицына, пиршество грязнохватов. В этом историческая вина реформаторов и перед российским народом, и перед российским государством.

В отличие от России, характер и направленность приватизации в странах Балтии так же, как и в Венгрии, Польше, Чехии и других постсоциалистических странах, наоборот, исключали возможность номенклатурного присвоения государственной собственности.