Русский мир

В России изобретен новый государственный строй — постиндустриальный феодализм

Со времен крепостничества мало что изменилось: меньшинство у власти, большинство — у разбитого корыта. Правда, президент вместо царя, налоговая вместо сборщиков податей, СМИ вместо слухов, а царская свита разрослась до размера среднего класса. Но разве по большому счету это что-то меняет?

Призрак бродит по России, призрак феодализма. Если отрешиться от демократических клише, можно увидеть, что со времен крепостничества мало что изменилось: меньшинство у власти, большинство — у разбитого корыта. Правда, у нас президент вместо царя, налоговая вместо сборщиков податей, СМИ вместо слухов, а царская свита разрослась до размера среднего класса, испытывающего надменное презрение к простолюдинам. Но разве по большому счету это что-то меняет?

Постиндустриальный феодализм поддерживает иллюзию сопричастности, умалчивая, что все люди равны, но некоторые равнее. Нам даруют право участвовать в выборах без выбора и выражать мнение, от которого ничего не зависит. В фокусе общественного внимания — «уважаемые люди»: олигархи, депутаты, «звезды». Простым смертным остается кривое зеркало СМИ, имеющее сомнительное назначение их развлекать.

Каждый вечер миллионы «людей-невидимок», которых не замечает «элита», липнут к экранам, чтобы подсмотреть за господами, как дворня в замочную скважину. Причащаясь красивой жизнью, они следят за церемониями кинофестивалей и концертами, разевая рты на платья певичек, которые дороже их жизней. Разве не похожи они на забитых крестьян, глазевших на светящийся барский дом?

Христианство, демонстрируя чудеса мимикрии, слилось с идеологией потребления и поклонением Золотому тельцу. Но главное, к чему призывают с амвонов, — это смирение. Перенимая манеры и сленг менеджеров по продажам, церковники идут в ногу с прошедшим временем. Выступая крестовым информпоходом против атеистов, сквозь пальцы смотрят на шарлатанов всех мастей, не сходящих с экранов колдунов, магов и целителей.

Ворон ворону глаз не выклюет? Вместо программ о последних достижениях физики и биологии наши телеканалы денно и нощно вещают о животворящих мощах, заряженной воде и НЛО, возводя в ранг науки хиромантию и гадание на картах. Немудрено, что уже треть жителей страны считает, будто Солнце вращается вокруг Земли.

Окрестности монастырей захватило массовое движение религиозных дауншифтеров: столичные «святоши», как зло зовут их местные деревенские, скупают дома и земли, перевозят сюда семьи: кто на лето, кто на постоянное жительство. Духовные отцы советуют «спасаться» натуральным хозяйством, заводить коз и коров, сажать картошку; глядя на новоиспеченных крестьян, кажется, что XX века не было. Вокруг Оптиной Пустыни и Новоиерусалимского монастыря мне доводилось встречать десятки таких ходоков в народ, постигающих, как они говорили, «посконно русское житие».

А разве новостные ленты с упоминаниями барской охоты, пьяных гонок, челобитных царю-батюшке, придворных интриг, яхт, особняков и островов не отсылают к Салтыкову-Щедрину, Некрасову, Чехову? Мы фактически живем не по Конституции, а по «Русской правде», которая гласит, что убийство холопа — не преступление. Что позволено «Единой России» — не позволено остальной, и это — русская правда. Принадлежащие к высшей касте безнаказанно убивают на дорогах, откупаясь от родственников, запугивая и обрекая на бесконечное хождение по продажным судам.

Когда одни примеряют на себя барские одежды, другим остается холопский кафтан. Недаром процветает мода на «a la rus». На дне рождения одного российского министра, ныне бывшего, устроили костюмированное представление. Театральные актеры, ряженные в крестьянские платья, кланялись в пояс: «Барин приехал!» А на столах лежали пасхальные яйца с инициалами именинника «ХВ».

Отъехав на несколько сотен километров от Москвы, можно совершить настоящее путешествие во времени. В одной захудалой деревне, где половина домов заколочена, я попала в настоящее имение. Среди покосившихся домишек высился кирпичный особняк — с башенками, бойницами и высоким забором, на который прибит золоченый двуглавый орел. Хозяин — тучный, рано облысевший мужчина, жил с женой, тремя детьми и родителями, в окружении крепостных.

Семейство держало фермерское хозяйство, прибрав к рукам бывший колхоз-миллионник, получало большие гранты через родственные связи в правительстве, а потому было вынуждено для отчетности имитировать бурную сельскохозяйственную деятельность. Мелкую картошку сбывали на корм, молоко продавали в райцентр, за яблоневыми садами, оставшимися с советских времен, не следили, снимая урожай, какой придется, — и процветали!

На «фермеров» гнула спины вся деревня. Еще больше, чем трудилось на картофельных полях и в коровниках, было занято по хозяйству. Бабы стирали, готовили, нянчились с детьми, мужики работали на стройке, ездили бригадой на заказы по области, деньги за которые распределял «хозяин». А за всем смотрел приказчик, которому баре выстроили особнячок поменьше.

Платили работникам гроши, но деревенские за работу держались, к тому же если кто-то из батраков бежал на заработки в Москву, всю его семью увольняли, не продавали им продукты в местном магазине, принадлежавшем, как и все в округе, благородному семейству. Но главное — «бунтари» подвергались гонениям от собственных соседей. Может, прежде чем выдавливать из себя раба, русскому человеку нужно выдавить из себя по капле приказчика?

Ненавидели жители своего барина? Проклинали? Да нет же. Наоборот.

«Слава тебе, Господи, — широко крестились женщины, — как бы мы без него жили?» «Но он же пользуется вашим зависимым положением», — удивлялась я. В отчет женщины отмахивались: «Ты посмотри на другие деревни, там еще хуже!» А мужчины, угрюмо сплевывая, поддерживали: «Деревне нужен хозяин!»

Дорога была проложена только до барской усадьбы, в сильный дождь в округе отключался свет. Кирпич, из которого у барина было построено все, от забора до сараев, деревенским продавали втридорога, и он им был не по карману (а областной кирпичный завод тем временем прибрал к рукам другой барин).

Зато есть хозяин! Завидев большой черный джип приказчика, деревенские снимали шапки. При встрече с хозяйкой, надменной пухлой теткой, смотревшей на них, как на клопов, раскланивались.

Вам кажется, что нас от этой дикой деревни отделяет пропасть? Но повнимательнее оглядитесь по сторонам, и увидите, что вокруг она — большая бунинская «Деревня»; злая, забитая. Так ли далеки от этих деревенских жителей пассажиры трамвая, которые терпеливо ждут, пока вернется хозяин джипа, перегородившего им проезд? А прохожие, безропотно обходящие по проезжей части заставленные машинами тротуары?

Граждане страны, сносящие безумные законы депутатов, попавших в Госдуму после сфальсифицированных выборов? Или те, кто поет осанну священной частной собственности, мирясь с дворцами и гектарами захваченной земли ради собственных шести соток и «однушки» в хрущевке? Живущие чужими жизнями, следящие за каждым шагом «звезд», подсаженные, как на наркотик, на глянцевую реальность...

Современному рабу не нужны оковы. Он добровольно закабаляется варварской ипотекой (нигде в мире нет таких процентов), которую выплачивает до смерти. Другими соблазнительными, а на поверку — жульническими, грабительскими кредитами. До каких высот должны подняться тарифы ЖКХ, чтобы крепостные посмели задать барину вопрос: за что платим?

А провинциальные наемники, сторожа, вахтеры, водители с высшим образованием и трудовым стажем, которые приезжают в Москву на вахту? Они живут в вагончиках, подвалах, переполненных общагах и на съемных квартирах, которыми впору иллюстрировать горьковское «На дне». Койко-место в такой квартире может оказаться местом на раскладном диване, где ночуют еще двое работяг, или спальным мешком на полу.

В XIX веке люди погибали в борьбе за 8-часовой рабочий день, в XXI веке убиваются за 12-часовой, считая, что им невероятно повезло в жизни.

«Лишь бы не было революции! — повторяют они, падая замертво от усталости. — Лишь бы только была стабильность!» Психологическая зависимость от власти страшнее крепостной, она записана не в Соборном уложении — впечатана в сознании.

«Русские люди — философы», — говорил Митя Карамазов. Настолько философы, что, как Эпиктет, стоически переносят рабство, провозглашая свободу свободой терпеть? Или, может, просто недостойны свободы, которой не понимают и не хотят?

Это сейчас главный русский вопрос. А «что делать?» с нами, наверху знают и без нас.

Елизавета Александрова-Зорина