Рахманинов Сергей Васильевич

Музыкант М. А. Слонов убедил однажды Рахманинова разделить свой день на две половины, а именно: вставать рано и работать до завтрака, после завтрака ложиться спать на час и потом опять работать до обеда. «Таким образом у тебя в одном дне будут два утра и дважды ты садишься за работу со свежей головой».

Так и приучился Сергей Васильевич вставать рано и упражняться на рояле два часа. Позавтракав же и поспав час, он опять садился за рояль и играл ещё около часа.

И сколько я ни помню, всегда, бывало, где-нибудь летом на даче проснёшься и уже слышишь, как летят по клавишам его чудотворные пальцы. Это были те счастливые дни, когда несколько лет подряд Рахманиновы жили каждое лето около Рамбуйе, под Парижем, в имении Клерфонтен.

— Не могу я жить без русских людей... — часто жаловался мне Сергей Васильевич, и поэтому там, на его даче, всегда гостили и живали его русские друзья и знакомые.

Место это, бывшее когда-то летней резиденцией императора Наполеона III, было так же красиво и романтично, как и все окрестности Парижа с историческими дворцами, фонтанами и старинными парками, которые, отдаляясь постепенно от дворцов, незаметно превращались в простые деревенские пейзажи северной Франции.

И всё-таки, как ни очаровательны были все эти места — ничто не могло заменить Рахманинову его родины.

Он страстно, до болезни, любил её. Сколько раз, бывало, часами вспоминали мы картины нашей родины. Берёзовые рощи, бесконечные русские леса, пруд на краю деревни, покосившиеся бревенчатые сарайчики и дожди, наш осенний, мелкий, частый дождик...

— Люблю наши серенькие деньки, — прищурив глаза и поглядывая на меня сквозь голубой дым папиросы, говорил Сергей Васильевич.

Мучительно отзывались на нём военные события в России в эту вторую мировую войну. С мучительной остротой он переживал падение каждого города и ужасно волновался за судьбу драгоценной ему родины. В первый же год войны Сергей Васильевич дал концерт в пользу раненых русских воинов.

*

Как-то однажды я задал ему вопрос, занимавший меня уже некоторое время: почему он, ещё в России, бросил дирижировать.

— Очень просто, Феденька, оркестровые музыканты народ особенный, они вам нарочно фальшивые ноты играют, проверяют ваш слух. Очень неприятно. А один раз даже один из музыкантов «Чижика» мне сыграл.

— Как же это «Чижика»? — не понял я.

— А вот, очень просто, так «Чижика» и сыграл.

Тогда я узнал ещё одну черту его характера, что если раз обидеть Сергея Васильевича — это значило потерять его навсегда.

Конечно, это была, вероятно, не единственная причина того, что он бросил дирижировать. Его независимый характер, быть может, тоже играл в этом роль. В своём искусстве он был человек, не идущий ни на какие компромиссы, человек, который не хотел и не мог ни от кого зависеть и был «свободным художником» в буквальном смысле этих двух слов.

Жаловался мне Сергей Васильевич также и на певцов, которые плохо знали свои партии.

— Вот только ваш папаша всегда знал свои роли.

Я был невольно рад за прилежание моего, в те годы молодого, отца.

— Да, роли-то свои он знал, а вот на репетиции всегда опаздывал. Это у вас уж в семье... — говорил он, лукаво на меня поглядывая и быстро почёсывая затылок.

Впоследствии я узнал, что Сергей Васильевич проходил с отцом все его партии в театре Мамонтова, и мне стало ясно, почему мой отец так хорошо знал свои роли.

— Только один раз было у меня с вашим папашей недоразумение, — рассказывал мне Сергей Васильевич, — пел он Сусанина, и там, в одном месте, он первый должен вступить, а я за ним. А Федя мой так разыгрался и такую закатил паузу, что я уж не выдержал и громко сказал ему: «Пора бы начинать, Фёдор Иванович».

И тут, как всегда, прикрыв рукой глаза, Сергей Васильевич засмеялся своим тихим смехом.

— Ну, а что же публика? Что случилось? Что же дальше? — допытывался я.

— Да нет, публики-то не было, только свои, это была генеральная репетиция.

— Ну, а папа, как же он реагировал?

— Ничего не сказал, только метнул на меня львиным взглядом.

*

После России в первый раз я встретил Сергея Васильевича в Париже в мастерской моего брата Бориса по возвращении моём из Америки. Сергей Васильевич встретил меня сдержанно и прибавил:

— Ну, а этого я совсем не знаю.

(Мне было всего двенадцать лет, когда он видел меня в России последний раз.) Вскоре после этой встречи я и был приглашён погостить к ним на дачу в Клерфонтен.

Сергей Васильевич быстро ко мне пригляделся, и после нескольких смешных историй с моим участием меня признали человеком подходящим и «своим», что мне было чрезвычайно радостно. К Ирише и Танечке (дочерям Рахманиновых) по субботам приезжали подруги. Все девушки самых лучших манер. Я постоянно дразнил этих девиц. Они возмущались, злились, учили меня уму-разуму. Делая вид, что я во всех влюблён, я подсовывал всем под двери записки влюблённого, но всё нарочно делалось так глупо, что, конечно, успеха я никак иметь не мог, однако я делал вид, что в отчаянии. Сергея Васильевича всё это забавляло, и он подыгрывал мне, иногда сочувствуя, а иногда сдерживая меня.

Жизнь на этой даче в Клерфонтене происходила вокруг теннисной площадки и в столовой за столом. В теннис играли с утра до вечера, и Сергей Васильевич в свободные часы перед обедом приходил наблюдать за игрой. Он всегда принимал участие в разборе всех споров о счёте и неправильных мячах, неизменно делая вид, что он против меня и на стороне барышень. Ему вообще все наши проказы и дурачества доставляли большое удовольствие. Обычно, когда все шли в столовую к обеду, он часто, проходя мимо меня, незаметно говорил:

— Пожалуйста, умоляю вас, подразните ещё барышень...

И как только все усаживались, я затевал спор каким-нибудь глупейшим заявлением, против которого ополчались все присутствующие.

Ещё одним из любимых развлечений у Рахманиновых была так называемая «фильмовая продукция». Пользовались для этого маленьким «Кодаком» и принимали участие в «продукции» все, включая кухарку. Сергей Васильевич официально назывался «финансово пострадавший». Ставили короткие, очень наивные сюжеты, но было смешно и весело.

Одной из любимых картин Сергея Васильевича был фильм под названием «Шешиги», из жизни фантастических существ, живущих в лесах и лишённых чувства осязания, где играли Борис и я. Сергей Васильевич показывал этот фильм всем друзьям и всегда веселился при этом, как в первый раз.

Когда в числе гостей бывал в Клерфонтене Михаил Александрович Чехов, Сергей Васильевич всегда просил его рассказывать про Станиславского и Московский Художественный театр.

— Ох, обожаю я это, — говорил он, смеясь. Самыми его любимыми из этих рассказов были комические эпизоды из жизни театра, с участием Станиславского, причём Чехов тут же неподражаемо имитировал своего учителя. Также Рахманинов любил истории про моего отца, но любил рассказывать их сам. Так, однажды он рассказал нам, как мой отец упрекал его, что он нехорошо выходит к публике и нехорошо кланяется. Отец даже учил его, как всё это нужно делать:

— Словом, говорил, что надо улыбаться и встречать публику радушно. Сказал мне, что я кланяюсь, как факельщик. Но из уроков наших всё равно ничего не вышло. А у него вот выходило. Федя-то, хотя и бас, а кланялся, как тенор. Да, умел он это...

К славе своей Рахманинов относился более чем скромно. Мне даже казалось, что он всегда её избегал и стеснялся. Лишённый всякого позёрства, он уклонялся от поклонников и от того, чтобы выслушивать их похвалы.

В 1917 году в Ялте, незадолго до того, как Сергей Васильевич покинул Россию навсегда, он дал дневной концерт в городском саду. Борис и я сопровождали его на этот концерт и горды были этим чрезвычайно (нам было тогда по двенадцати — тринадцати лет). Когда же после концерта мы возвращались через сад домой (Сергей Васильевич остановился в нашем доме), несколько человек из гулявших узнали его и хотели сделать ему овацию, но Сергей Васильевич быстро взял нас за руки и пустился бежать к воротам сада с такой скоростью, что мы еле за ним поспевали. Так мы и убежали, и овация не состоялась.

На протяжении многих лет мне приходилось наблюдать ту же картину, как Сергей Васильевич старался всегда уйти из зала или театра незаметно через другой выход, к великому разочарованию столпившейся у дверей его уборной публики. Эта скромность была одной из выдающихся черт его натуры.

*

Летом в 1942 году Рахманиновы жили в Калифорнии на даче около Голливуда. В день передачи из Нью-Йорка Седьмой симфонии Шостаковича я пошёл к Рахманинову не только, чтобы послушать эту симфонию, но также чтобы узнать его мнение об этой вещи, которую он слышал тогда в первый раз. И вот, наконец, раздались первые звуки симфонии под управлением Тосканини. Сидя у стола, Сергей Васильевич покуривал свой обычный отрезанный кусочек папиросы (он всегда делил папиросу на три части) и смотрел куда-то вниз. Время от времени я поглядывал на него, стараясь уловить в его лице впечатление от исполняемой музыки, но лицо Рахманинова оставалось неподвижным. Прищуренные глаза были устремлены в одну точку, и только правая рука изредка подносила к губам стеклянный мундштук.

Симфония окончилась. Я молчал, ожидая, что скажет Сергей Васильевич. Выпихнув шпилькой из мундштука давно потухший окурок и кусочек ваты, он зажёг эту ватку и, положив мундштук в портсигар, посмотрел на меня. Я, наконец, не выдержал и спросил, что он думает. Вместо ответа Сергей Васильевич встал из-за стола, улыбнулся и сказал:

— Ну, Федя, а теперь пойдёмте пить чай...

Я больше своего вопроса не повторял, но так и не мог понять, понравилась ли ему эта вещь или нет *.

*

Рахманинов был очень хорошим шофёром. В России он, вероятно, был им одним из первых и уже, наверно, первый среди артистов. Это, кажется, был единственный спорт, которым он занимался.

— Подумайте, Федя, какой замечательный человек был тот, кто придумал автомобиль. Вот спасибо ему, — говорил Сергей Васильевич.

Когда он приезжал в Лос-Анджелес концертировать, он брал машину внаём, а иногда я возил его на своей.

Наши поездки на автомобиле изредка принимали невесёлый характер. Как-то раз по дороге в Лос-Анджелес я заехал к Рахманиновым проведать их и застал Сергея Васильевича в хмуром настроении. Он спросил меня, куда я собираюсь ехать после моего визита к ним.

— Да вот, заехал к вам, а потом мне нужно в город.

— Вот и мне нужно в город по делу, — обрадовался Сергей Васильевич, — поедемте вместе. Одному уж очень скучно.

— Чудно, — говорю, — поедемте вместе.

После небольшой паузы он опять спросил меня:

— Если это не секрет, по какому делу вы едете в город?

Пришлось сознаться:

— Да вот, попался я!

— Как попались?

— Да так, проехал красный свет, и вот надо ехать платить штраф.

— Вот и я попался, — махнул рукой Сергей Васильевич, — и тоже свет проехал. Поедемте, уж что тут ждать, избавимся поскорее.

В здании городской управы мы стояли в очереди.

— Чтобы им всем пусто было, — ворчал Сергей Васильевич, — я уж ему говорю, полицейскому, что я вдвое заплачу, если он меня избавит от езды в город. «Нет, — говорит, — нельзя», — а сам улыбается, ну вот и расплачивайся...

*

Когда по какому-нибудь семейному торжеству устраивались у Рахманиновых вечера, гости танцевали или под радио, или граммофон. Когда же гости желали танцевать старомодные русские танцы, которых не было на пластинках, Сергей Васильевич сам садился за рояль и играл всё по заказу, лишь бы молодёжь веселилась. Играл и радовался, глядя на танцующих.

*

Кроме всего прочего, я считался у Сергея Васильевича придворным парикмахером. Стричь его было очень легко; волосы он носил короткие — «под арестанта», как выражался мой отец. У Сергея Васильевича была своя машинка, и я очень хорошо изловчился это делать. Он неизменно предупреждал меня, что у него над левым ухом родинка, и всегда просил быть осторожнее. В последний раз мне довелось по его просьбе стричь его уже смертельно больного.

*

Когда Сергея Васильевича перевозили с вокзала в Лос-Анджелесе в госпиталь, я сопровождал его в больницу с Натальей Александровной. Уложили его в кровать. Вид у него был хороший, не больной. Он лишь волновался, что не может заниматься на рояле. Желая ободрить его, я ему говорил, что вот он поправится и опять будет играть.

— Нет, не в моём возрасте, Федя. В моём возрасте уже нельзя пропускать, — и, посмотрев на свои руки, сказал:

— Милые мои руки. Прощайте, бедные мои руки...

Наталья Александровна умно переменила разговор. Пришли доктора, и я вышел в коридор.

На следующий день я позвонил его доктору, князю Голицыну, и умолял его сказать мне, что он думает. Князь сказал мне по секрету, что он думает, что это рак. Как оказалось потом, он был прав, и несколько докторов потом подтвердили его мнение. Сергей Васильевич не знал, что он умирает. Наталья Александровна перевезла его из госпиталя домой и просила всех, кого допускали к его кровати, делать вид, что ничего опасного нет. Это радовало Сергея Васильевича, и он даже один раз встал с кровати и посидел полчаса в кресле. Но болезнь быстро прогрессировала, больной слабел, ничего не мог есть и только спал. Когда просыпался, охотно говорил с семьёй, друзьями и даже в это грустное время он иногда шутил.

Дни шли томительно долго. Я видел Сергея Васильевича каждый день. Он всё говорил:

— Вот, доктора говорят, что мне лучше, а я знаю, что мне хуже.

Он смутно догадывался о возможности смерти и волновался о своей дочери Татьяне, оставшейся во Франции и застигнутой там немецкой оккупацией. Сергей Васильевич крестил воздух в направлении Франции и говорил:

— Может, никогда её не увижу.

Наталья Александровна, несмотря на своё глубокое горе, замечательно скрывала всё и умело ободряла его.

Наступили самые тяжёлые дни, хотя Сергей Васильевич в момент пробуждения был ещё в полном сознании.

— Кто это всё играет? — спрашивал он, очнувшись. — Что это они всё играют?

Наталья Александровна убеждала его, что никто не играет, и тогда, как бы поняв, он говорил:

— А-а-а... Это, значит, у меня в голове играет...

Тут мне вспомнилось, что как-то раз я его спросил, как он пишет музыку, как происходит процесс сочинения и ясно ли он слышит её перед тем, как занести на бумагу? Сергей Васильевич ответил, что слышит.

— Ну, как же? — допытывался я.

— Ну, так, слышу.

— Где?

Сергей Васильевич сделал паузу и ответил:

— В голове.

Так и теперь, в эти последние дни он слышал, быть может, свою музыку.

— Только когда напишу на бумагу, перестанут играть, — добавил он тогда.

Теперь в комнату больного входили только Наталья Александровна, дочь Ирина и сестра Натальи Александровны. А я, приходя, сидел с кем-нибудь в столовой.

И вот пришёл тот день, когда я увидел Сергея Васильевича в последний раз живым, но умирающим. Он лежал исхудавший, заложив левую руку за голову (такова была его привычка лежать в кровати), и тяжело, медленно и редко дышал. Глаза его были закрыты. Сознание его оставило навсегда. Я нагнулся и поцеловал его красивые пальцы. Рука была холодная. «Прощай, драгоценный человек», — сказал я про себя.

На следующее утро Софья Александровна мне позвонила и сообщила, что ночью Сергей Васильевич скончался, не приходя в сознание.

Семья не пожелала снять маску с лица и рук Сергея Васильевича. Также отклонили снятие с него фотографии.

При всём моём неумении, я ночью отправился в церковь и сделал рисунок для себя — его последнее изображение.

Сергей Васильевич в гробу был на себя очень не похож, и, когда я рисовал его, я невольно вспомнил, как я всегда стриг милую его голову, и вспомнил родинку над ухом...

К его семидесятилетию пришла поздравительная телеграмма из Москвы за подписью всех современных русских композиторов. Сергей Васильевич был ещё жив, но уже в бессознательном состоянии.

Как жаль, что такой привет с родины пришёл так поздно, и как бы это Сергея Васильевича обрадовало!

Хорошо помню, как Теляковский пригласил его служить в Большом театре. Это произошло, должно быть, в 1904 году. Наш театр с приходом Шаляпина во многом изменил свой творческий облик. За Шаляпиным ещё в 1900 году пришли и художники (Коровин, Головин и др.). Предпочтение стали оказывать русскому оперному творчеству, стали писать декорации и делать костюмы по эскизам и под наблюдением художников, и, наконец, во главе оркестра стал композитор Рахманинов.

Боже мой, какую панику он навёл, явившись на первую репетицию оперы «Князь Игорь»! Для начала он вызвал одних мужчин, а на другой день мы, женщины, должны были демонстрировать свою квалификацию. За кулисами зашумели: «Рахманинов всех ругает», «Рахманинов на всех сердится», «Рахманинов сказал, что никто петь не умеет», «Рахманинов посоветовал многим снова поступить в консерваторию». Одним словом, имя Рахманинова потревоженный муравейник склонял на все лады.

На другой день с неприятным чувством некоторой неуверенности в себе ехала я на репетицию. Рахманинова я застала уже в фойе, где мы репетировали. Он вёл репетицию сам, без концертмейстера. Посмотрела я на его холодное лицо, и забытое чувство смущения, как перед экзаменом, зашевелилось во мне.

Сухо поздоровавшись и назвав меня г-жой Салиной, он сел за рояль и открыл клавир на ариозо Ярославны в тереме. Перелистывая ноты, он кратко и повелительно бросал мне фразы: «Я хочу, чтобы здесь вы сделали piano», «Чтобы это место звучало колыбельной песнью», «Тут надо ускорить» и т. д. Я, давно отвыкшая от положения ученицы, внутренне поёжилась и, наконец, не очень любезным тоном предложила ему сначала послушать, как я пою ариозо, а потом попутно давать мне указания или вносить изменения в мою трактовку. Он холодно на меня взглянул, закрыл клавир и начал репетицию с пролога. Мужчины сумрачно сгруппировались вокруг рояля. Рахманинов положил руки на клавиши, и под его пальцами рояль запел и разлился потоками чудной музыки Бородина. Ах, какой это был бесподобный пианист! Хотелось не петь, а слушать его долго-долго. Я следила за ним, за его лицом. Оно оставалось непроницаемым, и только ноздри дышали жизнью, то раздуваясь, то спадая, выдавая какие-то внутренние переживания.

Так прошла первая общая репетиция, на которой он поправлял многих, останавливал по нескольку раз на общих местах. По моему же адресу ни звука, ни слова, ни указания, ни порицания. Ехала я домой и гадала, не рассердился ли, не обиделся ли Рахманинов на меня за мои слова, сказанные, может быть, некстати при первом знакомстве.

Через несколько дней стороной, не из театральных кругов, я услышала, что Рахманинов отозвался обо мне с похвалой, говоря, что я умею петь и понимаю то, что пою. Но при встречах со мной на репетициях он молчаливо предоставлял мне свободу петь, как я хочу, и только на первой оркестровой репетиции, когда я окончила ариозо, он бросил мне через оркестр приятные слова: «Очень хорошо, благодарю вас».

Я поняла, что он с первого знакомства оценил меня как певицу и доверился моей музыкальности, моему умению и вкусу.

На протяжении двух лет, что мы прослужили вместе с ним в Большом театре, Рахманинов оказывал мне большое внимание. Я пела под его дирижёрством Земфиру в его «Алеко», Наташу в опере «Опричник», Татьяну в опере «Евгений Онегин», Лизу в опере «Пиковая дама». Пастораль в «Пиковой даме» под его управлением вызывала рукоплескания публики. Как филигранное кружево, прозвучала она под его палочкой и выделилась в опере, как концертный, необыкновенной красоты номер.

Пела я и Франческу в его опере «Франческа да Римини», но не по желанию самого Рахманинова, в чём я совершенно его не виню. Могла ли я, женщина около сорока трёх лет, располневшая, с немолодым лицом, претендовать на партию Франчески да Римини, юной красавицы, почти девочки, поэтический образ которой обессмертил Данте Алигиери? Конечно, нет. И пела я, не наслаждаясь, а страдая, потому что сознавала, что никакой прекрасный голос не затушует внешний вид, и цельного художественного впечатления от оперы не получит ни публика, ни сам автор.

Но сложилась эта история так. Мы знали, что Рахманинов пишет оперу «Франческа да Римини», предназначая партию самой Франчески А. В. Неждановой. И правильно. Очаровательный тембр её голоса должен был вполне подойти к партии. Вдруг стало известно, что Нежданова отказалась петь, так как ей партия оказалась низка. Через некоторое время опять новость: Рахманинов отдал партию Франчески Н. С. Ермоленко-Южиной. У неё голос был бесподобный, лился чудесной звенящей волной, она же стояла безучастно и только раскрывала рот. Женщина она была красивая, но актриса слабая. Вновь закулисная сенсация: «Ермоленко отказалась петь, так как партия оказалась ей высока».

Рахманинов на другой день, с клавиром под мышкой, поймал меня в театре, привёл на пустую сцену, где не убран был ещё рояль после какой-то балетной репетиции, раскрыл клавир и сказал мне следующее: «Надежда Васильевна, я написал чёрт знает что, никто не может петь: одной — низко, другой — высоко. Я дам все пунктуации, всё, что вы захотите, попробуйте спеть».

И я целый месяц учила и репетировала с моей неизменной Аделишей Китрих эту злополучную Франческу. Клавир не раз летал на пол от досады, что не получается трудное место, а их было много для моего голоса, уже не такого гибкого, каким он был в молодости. Но, наконец, мы победили. Параллельно я заходила почти каждый день к Э. К. Павловской работать над драматическим образом Франчески, и роль была сделана прекрасно. Мы увлекались, работая с нею. Прочли Данте, делали по музыке шаги, движения рук, пластические повороты и придумывали красивые нюансы. Ничего не было забыто, и всё, что было в моих силах, всё пошло на вдумчивое создание этого прелестного образа.

К моему счастью, у меня были чудесные партнёры — А. П. Боначич и Г. А. Бакланов. Первый был талантлив и очень музыкален, с ним вообще было приятно петь. Это был интересный Герман и прекрасный Вертер. Второй — юный, высокий, стройный красавец с баритоном необыкновенной силы и красоты. Он только что начинал свою карьеру, но чувствовалось, что он пойдёт далеко. Действительно, пробыв недолго в Москве, он уехал за границу, и скоро зарубежная пресса стала приносить нам известия о его колоссальном успехе.

На генеральной репетиции Рахманинов после моего небольшого соло в дуэте с Паоло, снова как в «Князе Игоре», сказал мне через оркестр: «Благодарю вас, прекрасно». После спектакля Рахманинов снимался со мной и с Боначичем. Чествовали мы Сергея Васильевича традиционным ужином. Карточки меню были большие, и на одной из них Рахманинов набросал мне вокальную фразу из «Франчески».

Он очень ценил меня как певицу, и он же первый дал мне мысль о преподавании (вторым был А. А. Брандуков). Он предложил мне давать уроки пения воспитанницам последнего класса Екатерининского института. Я приняла предложение, но не скажу, чтобы работа с чопорными кисейными барышнями увлекала меня. Воспользовавшись приглашением на гастроли в Прагу, я вскоре покинула институт.

Никогда ни до, ни после я не слышал Концерта Листа в таком изумительном исполнении, для характеристики которого не подыскать эпитета более подходящего, чем «демоническое». Эпитет этот относится к захватывающей силе темперамента в соединении с совершенством техники.

Единственным случаем, когда игра Рахманинова не удовлетворила меня, был концерт из сочинений Скрябина, данный Сергеем Васильевичем (кажется, в большой аудитории Московского политехнического музея) немного времени спустя после кончины Скрябина. Правда, и в этом концерте были удачи, например, изящное исполнение Прелюдии fis-moll из op. 11, — в особенности мне запомнилось неподражаемо-грациозное rubato в заключительных тактах. Однако исполнение более значительных произведений Скрябина, включённых в программу этого концерта (Вторая и Пятая сонаты, Этюд dis-moll и др.), показалось мне очень странным и совершенно не передавало духа сочинений Скрябина, ещё столь недавно звучавших в его собственном исполнении. В особенности поразительно было исполнение Этюда dis-moll. Скрябина-пианиста часто упрекали в отсутствии силы, — Рахманинов же исполнил этот этюд с предельной мощью и темпераментом, но при этом исчезла вся свойственная Скрябину «экстатическая» устремлённость. Тут я понял, что свойства пианизма Скрябина были вполне согласованы со свойством его музыки, которая совсем не требовала реальной мощи, а только воображаемой. Столь же противоречиво было исполнение Рахманиновым Второй и в особенности Пятой сонат Скрябина. Всё это было, очевидно, обусловлено глубокими различиями индивидуальностей двух замечательных современников и товарищей.

Несколько раз я слышал оркестр под управлением Рахманинова и считаю его одним из самых замечательных дирижёров своего времени. С одной стороны, внешняя простота жеста, как будто бы совсем «обыкновенного», не претендующего на «красивость», манера держаться у пульта без всякой рисовки и позы; с другой стороны, властность, темперамент и такое же, как у Рахманинова-пианиста, предельно полное и глубокое чувство ритма, ритмических изменений, а также способность заражать оркестр этими качествами.

У меня сохранилось воспоминание о великолепном исполнении под управлением Рахманинова «Дон-Жуана» Рихарда Штрауса в Большом зале Благородного собрания в Москве. Я был и на репетиции и почему-то хорошо запомнил, как Сергей Васильевич настойчиво добивался в одном месте полной одновременности снятия аккорда всеми музыкантами оркестра. При малейшей неточности он резко останавливал оркестр и глухим басом коротко произносил: «Есть!» (то есть «ещё есть звук, ещё не все одновременно снимают звук»).

Как уже упоминалось вначале, я познакомился с Рахманиновым в 1916 году, и вот по какому поводу. В 1915 году, когда я ещё учился в Московской консерватории, я послал на конкурс имени С. И. Танеева мой Первый квартет. Конкурс был закрытый. Премию получил квартет В. А. Золотарёва, но, как я узнал впоследствии, членам жюри конкурса — С. В. Рахманинову и Н. К. Метнеру — по музыке больше понравился другой квартет, которому получить премию мешало недостаточное техническое совершенство. Жюри решило дать похвальный отзыв этому квартету и вскрыло конверт, заключавший в себе имя автора. Автором оказался я. С Метнером я и в то время был уже знаком, встречался с ним у Танеева, но сочинений моих он не знал. И он, и Сергей Васильевич пожелали ознакомиться с другими моими сочинениями, к которым, услышав их, отнеслись ещё более сочувственно. Рахманинов был в то время членом Совета Российского музыкального издательства. Ко мне пришёл представитель издательства, друг С. В. Рахманинова — Н. Г. Струве и предложил дать ряд вещей для издания. Он сказал при этом, что издательство примет от меня всё, что я дам, но что Сергей Васильевич просил мне передать, чтобы я тщательно отобрал то, что считаю лучшим; Сергей Васильевич не советовал поддаваться соблазну печатать всё мною написанное, чтобы не испытать в будущем огорчения, испытанного им самим.

— Сергей Васильевич, — сказал мне представитель издательства, — сейчас глубоко сожалеет, что в своё время напечатал некоторые свои слабые юношеские произведения.

Я добросовестно последовал этому совету и не раскаиваюсь: среди моих сочинений, тогда напечатанных, лишь очень немного оказалось таких, видеть которые напечатанными всё же доставляет мне сейчас некоторое огорчение.

На Кузнецком мосту, в издательстве Гутхейль, ставшем в то время филиалом Российского музыкального издательства, я и встретился тогда с Сергеем Васильевичем. Он очень одобрительно отнёсся к моим романсам op. 2 — на слова Гафиза — Фета, op. 5 — на слова Игоря Северянина, op. 8 — Первая тетрадь «Александрийских песен», op. 11 — на французские стихи Реми де Гурмон. Фортепианные сочинения, которых тогда у меня было мало (Прелюдии op. 1 и op. 10, Соната-сказка op. 4), понравились ему меньше. Сергей Васильевич считал, что тут я, как он выразился, «не совсем у себя дома». Он назвал меня «настоящим вокальным композитором», и это крылатое словцо быстро облетело тогда общество. Долго потом я всюду считался исключительно, как выражались, «романсным композитором».

Положительное мнение Рахманинова о моих юношеских произведениях сыграло большую роль в моей дальнейшей судьбе: на меня обратили внимание в музыкальных кругах Москвы и Петрограда.

Не могу удержаться от удовольствия рассказать, как я был польщён, услышав потом от известного пианиста И. А. Добровейна, что Сергей Васильевич играл ему и пел наизусть мои романсы, особенно восхищаясь колыбельной на слова Игоря Северянина («Пойте, пойте»).

В 1916 году я окончил Московскую консерваторию. По этому поводу в доме Маргариты Кирилловны Морозовой было устроено «утро» из моих сочинений. В первом отделении исполнялись романсы и фортепианные произведения. Пели С. Т. Кубацкая и моя жена Н. Г. Александрова. Играл и аккомпанировал я. Во втором отделении был исполнен первый акт из моей дипломной оперы «Два мира». Оркестр заменяли два фортепиано, на которых играли я и мой товарищ по консерватории Софья Николаевна Багговут, учившаяся в одно время со мной в классе фортепиано К. Н. Игумнова. Был небольшой хор, роли исполняли молодые певцы и певицы.

Среди присутствовавших на этом «утре» был и Рахманинов. В антракте я с ним побеседовал. Он ещё раз выразил своё удовлетворение моими романсами и, между прочим, сделал несколько замечаний по поводу моей игры на фортепиано. Помню одно интересное замечание: в аккомпанементе к романсу «Опавшие листья» я в одном месте слишком тщательно выделял второстепенный голос, казавшийся мне важным, и вот Сергей Васильевич сказал, что это нехорошо, — что я играю, «как пианист», считая, должно быть, что пианисты любят так делать. Это меня удивило, так как до тех пор я слышал скорее обратное: когда кто-нибудь хотел сказать, что я плохо сыграл, то замечали: «Вы играете, как композитор». Интересно, что в устах великого пианиста Рахманинова: «Вы играете, как пианист» — звучало как критическое замечание. После второго отделения мне не удалось побеседовать с Сергеем Васильевичем. Он, помнится, куда-то спешил, я провожал его в переднюю и, когда он перед уходом одевался, попросил его сказать что-нибудь о прослушанном акте оперы. Он успел сделать лишь одно замечание: «Слишком много медленных темпов».

Кстати, тогда же Сергей Васильевич посоветовал мне немедленно взяться за усовершенствование фактуры моего квартета, что я и сделал вскоре в меру моих тогда возможностей.

Нужно сказать, что с первого знакомства Сергей Васильевич производил впечатление очень замкнутого, неразговорчивого, даже сурового человека, и слова похвалы и поощрения в его устах воспринимались с тем большим доверием.

До последнего отъезда Рахманинова за границу я ещё несколько раз встречался с ним потом в разных местах. Один раз я встретил его в концерте замечательного молодого русского композитора, первый раз выступавшего в Москве. Музыка этого впоследствии заслуженно прославленного композитора не понравилась тогда Рахманинову, что он и высказал мне в антракте и тут же прибавил: «Почему вот вы не устраиваете концерта из ваших сочинений?» — что, конечно, мне польстило и внушило веру в свои силы.

Последний раз я видел Сергея Васильевича на улице незадолго до его отъезда из России. Он шёл в Шереметьевском переулке, по противоположной от меня стороне, с двумя девочками, своими детьми. Я и не подозревал тогда, что вижу в последний раз этого замечательного композитора, блестящего артиста. Ему я буду всегда благодарен за те радости, которые его творчество дарило мне и всем моим современникам, за то внимание, которое он проявил лично ко мне, и за ту активную поощрительную роль, которую его авторитет сыграл в моей композиторской судьбе.