История Классической музыки

В либретто оратории Гайдна использована лишь одна, 7-я глава поэмы Мильтона, включающая текст Библии (Бытие I и II) почти без изменений: по просьбе Адама архангел Рафаил повествует о сотворении мира в 6 дней по низвержении Сатаны. Добавлены также мотивы псалмов №19 и 145. Автор этого немецкого либретто — барон Готфрид ван Свитен (1733—1803), которому Гайдн передал для перевода и переработки привезенный из Англии текст Лидли. Отдав годы молодости дипломатической службе, ван Свитен последнюю четверть века, до самой смерти, занимал пост смотрителя императорской придворной библиотеки. В разных странах, где ван Свитен побывал в качестве дипломата, он стремился удовлетворить свою страсть к музыке, встречался с композиторами, сам написал несколько маленьких французских опер и симфоний (3 были опубликованы под именем Гайдна). Особая любовь ван Свитена — Бах и Гендель, для пропаганды ораториального творчества которых он сделал больше всех других меценатов. Во второй половине 1780-х годов он перевел на немецкий язык английские оратории Генделя и организовал общество «Ассоциированных» из 12 богатых венских аристократов, предоставивших средства для исполнения в частных концертах ораториальных произведений. Именно эти 12 знатных особ, в их числе князь Эстергази, семье которого Гайдн служил несколько десятилетий, граф Гаррах, в родовом имении которого композитор родился, и сам ван Свитен, собрали 500 дукатов, чтобы Гайдн мог спокойно работать над ораторией.

Сочинение началось в конце 1796 года. Как сообщал один из современников в письме от 15 декабря, Гайдн «носится с идеей большой оратории, которую хочет назвать «Сотворение мира», и надеется скоро справиться с этим. Он импровизировал мне кое-что оттуда...» А сам композитор признавался, что «никогда не был так благочестив, как во время работы над «Сотворением мира»; ежедневно падал на колени и просил Бога, чтобы Он дал мне силы для счастливого выполнения этого труда». Вскоре после завершения, 30 апреля 1798 года, состоялось первое исполнение «Сотворения мира» во дворце венского мецената князя Йозефа Шварценберга, одного из тех, что вложили средства для гайдновского гонорара. Дворец был расположен на площади мучного рынка, и, чтобы обеспечить удобный подъезд к нему для множества гостей, торговцы мукой и бобами вынуждены были убрать свои лотки, за что князь выплатил им 10 гульденов 50 крейцеров компенсации. А для регулирования движения перед началом концерта на площадь были направлены 24 полицейских, конных и пеших. Первое публичное исполнение «Сотворения мира» состоялось год спустя, в день именин Гайдна, 19 марта 1799 года, в венском «императорском и королевском придворном театре, что рядом с дворцом». Желающих послушать ораторию оказалось столько, что перед входом возникла давка, в которой едва не погиб ребенок, и многим порвали одежду. «Сотворение мира» было воспринято как первая светская оратория на немецком языке. Это оказалось настолько непривычным для венцев, что сразу же был сделан итальянский перевод — как более отвечающий духу места и времени. Любопытно, что именно «Сотворением мира» 24 марта 1802 года, в канун Благовещения, в Петербурге открылось Филармоническое общество.

Музыка
«Сотворение мира», по выражению венского исследователя творчества Гайдна Леопольда Новака, «живописная книга в картинках для взрослых и детей». 34 номера разделены на 3 части, где воплощен не сверхъестественный и таинственный акт творения, а изумление перед величием и многообразием мироздания, благодарность Творцу и радостное прославление жизни — солнца и вод, птиц и зверей, первой человеческой семьи, живущей в мире и любви. На смену эпическому размаху ораторий Генделя пришли красочные картины природы и сердечные лирические излияния, хотя Гайдн не отказался и от крупных полифонических хоров. В оратории использован достаточно большой для того времени оркестр с тремя флейтами, контрафаготом и тремя тромбонами.

Вступление «Понятие хаоса» (№1) — медленно развертывающийся оркестровый эпизод с блуждающими томительными хроматическими гармониями, диссонансами, сопоставлениями форте и пиано — без перерыва переходит в речитатив Рафаила и краткий хор, завершающийся словами «Да будет свет». Поразительный по яркости эффект достигается самыми простыми средствами — внезапным аккордом tutti в до мажоре. В арии Уриила с хором «Перед святым лучом истаивает тьма» (№2) противопоставлены две контрастные картины — свет и порядок первого дня творения и смятение адских духов, с проклятиями низвергающихся в вечную ночь. Виртуозность отличает арию Гавриила «Вот свежесть зелени пленяет» (№8) — лирическую, с плавным покачивающимся ритмом. Завершающий 1-ю часть ликующий хор с солистами «О Господа славе вещают небеса» (№13) написан с генделевской мощью и размахом, с многообразным использованием полифонии. Большая виртуозная ария Гавриила «На мощных крыльях гордый летит орел» (№15) украшена звукоизобра-зительными эффектами: пассажи кларнета передают веселую песню жаворонка, параллельное движение скрипок и фаготов в необычно высоком регистре — любовное воркование голубков, фиоритуры флейты — прельстительные трели соловья. Изобразительность свойственна также оркестровому сопровождению речитатива Рафаила (№21), где повествуется о радостно рыкающем льве, гибком тигре, быстром олене, благородном коне, стадах волов и овец, о насекомых и пресмыкающихся. Воспевающая человека ария Уриила «Достоинством, величием» (№24) основана на простой мелодии, тождественной народной песне из Бургенланда, одной из областей Австрии. В самой короткой 3-й части царят ничем не омрачаемые свет и радость. Два дуэта Адама и Евы (№30 и 32) — широко развернутые, с напевными мелодиями, виртуозными пассажами и совместным пением — рисуют полное единение супругов, их безмятежное счастье на этой прекрасной земле.

Оркестровое вступление начинается с медленной тихой музыки в минорной тональности и в полифоническом стиле, искусно воссоздающих атмосферу мрачного кабинета средневекового ученого. На этом звучании поднимается занавес. Затем в совершенно ином стиле звучит мелодия каватины Валентина "Бог всесильный, бог любви!". Заканчивается интродукция несколькими тактами "религиозной" музыки.

Действие I

Сцена 1 (во многих постановках идет как пролог. - А.М.). Кабинет средневекового ученого. В глубине, под сводами - библиотека, кругом полки с различными научными приборами. У большого готического окна стол, заваленный книгами и рукописями. Действие происходит в средневековом Виттенберге. Фауст заключает сделку с дьяволом-Мефистофелем. Отзвучало вступление. Старый ученый, сидящий в своем кабинете, сокрушается, что все его знания ничего ему не дали. Он готов принять яд, чтобы умереть. В этот момент он слышит за окнами своего кабинета, как девушки восславляют Господа. В отчаянии Фауст призывает дьявола (Сатану) и, к великому изумлению Фауста, является Мефистофель, одетый как господин XVI века. В первый момент Фауст отворачивается от него, но, когда Мефистофель предлагает ему исполнит, все, что он хочет, Фауст выкрикивает свое желание, чтобы нему возвратилась его счастливая юность!

Нет ничего проще для Мефистофеля. Он демонстрирует старику видение прелестной юной девушки, Маргариты, и почти тут же философ готов подписать договор. На земле Мефистофель будет служить ему во всем. Но в преисподней хозяином будет он, дьявол. Быстрое подписание договора, быстродействующее магическое зелье и... Фауст преображается в цветущего юношу в изысканном костюме. Сцена завершается воодушевленным дуэтом, который они поют, отправляясь на поиски приключений - конечно, любовных.

Сцена 2 (во многих постановках идет как собственно первое действие. - А.М.) переносит нас на ярмарку у городских ворот в Лейпциге XVI века. Слева - погребок, на вывеске которого изображены винный бочонок и бог вина Бахус. Праздничное оживление. Весело пируют горожане, горожанки, солдаты и студенты. Валентин, брат Маргариты, в более серьезном настроении. Он уходит на войну, и его волнует судьба сестры: кто о ней позаботится, кто защитит ее? Он поет знаменитую каватину "Dieu clement, o Dieu d'amour!" ("Бог всесильный, бог любви!"; Гуно, кстати, написал эту каватину, первоначально используя для нее английский текст). По окончании каватины Маргарита подходит к Валентину и вручает ему свой медальон; он вешает его на шею и отходит к друзьям. Теперь Вагнер, студент, заводит песенку о мыши, точнее - крысе ("Un rat plus poltron que brave" - "Была на свете мышь"), но входит Мефистофель и прерывает его, заявляя, что знает песню получше. Это - знаменитые "Куплеты" Мефистофеля "Le veau d'or est toujours debout!" ("На земле весь род людской..."), столь ритмичные, что все подхватывают их хором, так как еще никто не догадывается, что этот гениальный бас - дьявол. Затем Мефистофель прокалывает шпагой нарисованный на вывеске винный бочонок, и из него волшебным образом выливается великолепное вино, гораздо лучшее, чем то, которое они все пьют. Тогда он предлагает тост за Маргариту. Валентин в ярости, что произнесено имя его сестры. Он нападает на незнакомца, но в этот момент у него ломается шпага. Мефистофель же своей шпагой очерчивает вокруг себя круг, и тогда неведомая сила удерживает всех наступающих на него. Теперь все догадываются, с кем они имеют дело.

Ведомые Валентином, все поднимают над головами крестообразные рукоятки своих шпаг, что символизирует святой крест, спасающий их от ада. Они поют свой хорал о спасении через святой крест. Мефистофель, сразу потерявший силу, оказывается распростертым на земле.

Когда все, кроме Мефистофеля, удаляются, появляется Фауст; он требует встречи с Маргаритой, и дьявол вновь становится самим собой. Звучит знаменитый вальс. В самый разгар танца на сцене появляется Маргарита. Фауст предлагает ей руку; Маргарита застенчиво уклоняется от его предложения и уходит. Фауст очарован и огорчен: девушка отвергла его... Кружением вальса завершается эта сцена.

Действие II

Второе действие начинается со знаменитой сцены в саду Маргариты. На заднем плане - стена с калиткой. Налево - павильон с навесом, под которым изображены Мадонна и чаша с водой. Все вокруг утопает в зелени и цветах. Сцена происходит в тот же вечер, что и события первого действия. Всем известные мелодии, звучащие из этого сада, смело могут быть названы нежным букетом великолепных арий и концертных номеров. Прежде всего это "Куплеты" Зибеля "Faiteslui mes aveux" ("Расскажите вы ей, цветы мои"). Зибель - юноша, влюбленный в Маргариту. Во время пения он срывает цветы, которые тут же вянут - действие проклятия дьявола. Наконец Зибель омывает руки святой водой, и тем самым проклятие снимается. Он быстро рвет цветы (они уже не вянут) и кладет букет у двери Маргариты, где она не может его не увидеть, после чего быстро удаляется. Следующая знаменитая ария этой сцены - каватина Фауста "Salute! demeure chaste et pure" ("Привет тебе, приют невинный"). В ней он выражает свое восхищение той красотой и простотой обстановки, в которой живет его возлюбленная Маргарита. Сразу после каватины появляется Мефистофель - он принес ларец с драгоценностями. Он ставит ларец рядом с букетом Зибеля. Это нечестное - мне всегда так казалось - соперничество. Когда эти двое мужчин удаляются, в сад входит Маргарита. Она садится на скамью за прялку и поет старинную балладу о фульском короле. Повествование баллады она прерывает каждый раз, когда вспоминает о молодом незнакомце, который приветствовал ее в танце. Сразу после баллады она обнаруживает сначала букет Зибеля, потом ларец с драгоценностями. Она открывает ларец (цветы в этот момент выпадают из ее рук), и это повод для знаменитой арии "Ah! Je ris de me voir si belle en ce miror" ("Ах! Смешно, смешно смотреть мне на себя!"), во время которой она примеряет и любуется драгоценностями.

Теперь к Маргарите присоединяется ее соседка, болтливая Марта, а еще через мгновение в саду появляются Фауст и Мефистофель. И пока Мефистофель флиртует с Мартой, Фауст и Маргарита ближе знакомятся и узнают друг друга. Чудесный квартет - естественное музыкальное выражение происходящего. Спускаются сумерки, и Мефистофель произносит свое торжественное "Обращение к ночи" - "O nuit" ("О, ночь"). Он надеется, что бедная Маргарита не устоит перед чарами любви. Мефистофель удаляется и исчезает в глубине сцены. Входят Фауст и Маргарита. Они остаются одни, чтобы исполнить большой дуэт. Пока она гадает любит-не-любит, обрывая лепестки у цветка, пока она противится свиданию, потому что уже слишком поздно, пока наконец признается, что любит его так сильно, что умерла бы ради него, Гуно рисует такую картину растущей любви, равную которой мало кому из композиторов удалось создать. Фауст, испытывавший некоторые угрызения совести, сознавая, что соблазняет невинную девушку, в конце концов соглашается уйти, чтобы вернуться на следующий день. Но дьявол слишком хорошо знает свое дело. В тот самый момент, когда Фауст покидает сад, он останавливает его и показывает на окно Маргариты. Там она, выглянув в сад, поет звездам о своей новой любви. Это один из самых чарующих моментов во всей сцене. Фауст бросается к окну и страстно обнимает Маргариту. Она борется с собой, отступает, потом склоняет голову на плечо Фауста. Цель Мефистофеля достигнута. Он покидает сад с саркастическим смехом. Оркестр гремит, вторя его злобному смеху, затем звучание стихает, живописуя любовь Фауста и Маргариты.

Действие III

Сцена 1. Эта сцена, хотя и основана на эпизоде гетевской трагедии, в современных постановках оперы почти всегда опускается, вероятно потому, что ее тема - тема покинутой женщины - та же, что и в более драматически сильной сцене, которая следует непосредственно за нею.

Маргарита одна в своей комнате. Она слышит, как проходящие мимо ее окон женщины смеются над нею, что ее оставил приезжий незнакомец. Она сидит за прялкой и поет в арии "Il ne revient pas!.." ("Что ж он не идет?") о том, как она сокрушается, что он не идет к ней. К Маргарите приходит Зибель: только он по-прежнему тепло относится к ней. Он огорчен, что Маргарита все еще любит Фауста. Он поет свой романс "Quand tes journees furent de joie et d'ivresse" ("Когда беспечно жизнью ты наслаждалась"), который оставался популярной балладой, исполнявшейся в музыкальных гостиных еще долго после того, как импресарио сочли за лучшее вообще удалить всю сцену из постановок этой оперы.

Сцена 2 столь же короткая. Площадь перед храмом. У входа в храм молится Маргарита, и это при том, что сама она убеждена, что ее грех не может быть прощен. Ее молитву прерывает дьявол, который, из-за колонны, издевательски напоминает ей о днях ее невинности. Хор демонов вторит Мефистофелю возгласами: "Маргарита! Маргарита!" Тем временем в самой церкви под звуки органа идет служба, и, когда хор молящихся возносит торжественное "Dies Irae" ("День Гнева"), голос Маргариты прорывается над ним, страстно моля о прощении ее греха. Но Мефистофель восклицает: "Marguerite! Sois maudite! a toi l'enfer!" ("Маргарита! Нет прощенья! Погибла ты!"). Потрясенная Маргарита падает, теряя сознание. Выходящие из храма женщины поднимают ее со ступеней и уводят домой. Сцена завершается так же как и началась - спокойным, бесстрастным звучанием органа.

Сцена 3. Улица перед домом Маргариты. Сначала издалека, потом все ближе слышатся звуки военного марша. По улице проходят возвращающиеся с войны солдаты. Они поют, конечно, знаменитый "Хор солдат". Среди ветеранов и брат Маргариты, Валентин. Он приглашает Зибеля в дом, но Зибель, в большом смущении, отказывается войти. Подозревая неладное, Валентин входит один, и в это время под окном Маргариты слышится издевательская серенада. Это поет Мефистофель, аккомпанируя себе на гитаре. Он привел с собой Фауста. Трехоктавное "Ха! ха! ха! ха!", которым завершается эта серенада, выводит из себя Валентина. Теперь он знает, что случилось, пока его не было, и он тут же вызывает Фауста на дуэль. Пока Валентин и Фауст готовятся к поединку, звучит взволнованный терцет. Начинается дуэль. В оркестре звучит тревожная музыка. Дьявол тайно направляет шпагу Фауста, и она попадает прямо в сердце Валентина. Пока собирается толпа, заслышав шум, Мефистофель уводит Фауста со сцены.

Теперь мы оказываемся свидетелями полной драматической силы сцены смерти Валентина. Теряя силы, он приподнимается на колени. Умирая, он горько проклинает свою сестру. Все собравшиеся здесь горожане потрясены и в ужасе. И, когда солдат умер у их ног, на мгновение воцаряется полное молчание. Едва слышно хор (a capella) шепчет короткую молитву за него. Действие завершается траурной мелодией, которую пропевает кларнет.

Действие IV

Сцена 1 опускается в постановках тех оперных театров, которые не располагают соответствующими балетными труппами; те же театры, которые могут себе это позволить, не упускают возможность поставить ее с максимальным блеском. Это сцена Вальпургиевой ночи. (В постановках оперы эту сцену часто помещают после следующей сцены - в тюремной камере. - А.М.). Свое название она получила от распространенного в Германии поверья, что в канун 1-го мая (дня Св. Вальпургии, английской монахини VIII века) дьявол устраивает празднество в горах Гарца. Мефистофель приводит своего protege на это празднество, пробуждая в памяти видения таких античных красавиц, как сицилийка Лаиса и египтянка Клеопатра. Неземной красоты женские создания сомнительных моральных качеств танцуют, чтобы развлечь философа в так называемой балетной музыке из "Фауста", которая по сей день часто звучит как самостоятельное оркестровое произведение в концертных программах симфонических оркестров. Теперь Мефистофель преподносит Фаусту чашу волшебного нектара, и тот готов ее осушить. Звучит застольная песня. Неожиданно в оркестре pianissimo звучит тема из любовного дуэта Фауста и Маргариты. Перед ним является ее видение. С ужасом и раскаянием он видит красную полосу на ее шее - "как след секиры страшной..." Видение исчезает. Фауст требует, чтобы Мефистофель унес его отсюда. Мефистофель пытается удержать Фауста, но Фауст больше не в его власти. Решительно отстраняя Мефистофеля, он устремляется мимо духов, прокладывая себе дорогу шпагой. Сцена завершается музыкой, которую один мой знакомый пианист называет "суматошной".

Сцена 2. В заключительной сцене мы видим Маргариту в тюремной камере, она спит в углу на соломе. Она убила своего ребенка, и на утро ее должны казнить. В ужасном горе бедная Маргарита потеряла рассудок. Мефистофель и Фауст проникают в тюрьму, и, пока Мефистофель уходит, чтобы привести лошадей для их побега, Фауст будит спящую Маргариту. Они поют об их любви друг к другу, но вдруг разум Маргариты приходит в волнение. Ей чудится, будто она опять на ярмарке, где она впервые встретила Фауста, и в саду, где они признались друг другу в любви. Мы слышим музыку из этих более ранних сцен. Вдруг снова появляется Мефистофель. Лошади готовы, говорит он, и надо спешить. Но теперь Маргарита узнает дьявола. "Le demon. le demon!" ("Демон, демон!") - восклицает она и падает на колени, шепча молитву. Звучит волнующий финальный терцет, в котором Мефистофель и Фауст уговаривают Маргариту бежать, а она неколебимо повторяет свою молитву, - каждый раз все в более высокой тональности. Силы покидают ее, и она падает замертво. Мефистофель произносит ей проклятие. Но финальный хор ангелов поет о ее спасении - ее душа взята на небо. Так кончается эта опера.

Музыкальное дарование мальчика обнаружилось рано. На седьмом году, занимаясь под руководством матери, он уже играл на фортепиано несложные сочинения Ф. Листа. Однако в семье никто всерьез не помышлял о его музыкальном будущем. Согласно семейной традиции, в 1849 г. его отвезли в Петербург: вначале в Петропавловскую школу, затем перевели в Школу гвардейских подпрапорщиков. Это был роскошный каземат, где учили военному балету, и, следуя печально известному циркуляру должно повиноваться, а рассуждения держать при себе, всячески выбивали дурь из головы, поощряя негласно легкомысленное времяпрепровождение. Духовное созревание Мусоргского в этой обстановке протекало весьма противоречиво. Он преуспевал в военных науках, за что был удостоен особенно любезным вниманием... императора; был желанным участником вечеринок, где ночи напролет разыгрывал польки и кадрили. Но в то же время внутренняя тяга к серьезному развитию побуждала его изучать иностранные языки, историю, литературу, искусство, брать уроки фортепианной игры у известного педагога А. Герке, посещать оперные спектакли, вопреки недовольству военного начальства.

В 1856 г. после окончания Школы Мусоргский был зачислен офицером в гвардейский Преображенский полк. Перед ним открывалась перспектива блестящей военной карьеры. Однако знакомство зимой 1856/57 г. с А. Даргомыжским, Ц. Кюи, М. Балакиревым открыло иные пути, и постепенно назревавший духовный перелом наступил. Сам композитор писал об этом: Сближение... с талантливым кружком музыкантов, постоянные беседы и завязавшиеся прочные связи с обширным кругом русских ученых и литераторов, каковы Влад. Ламанский, Тургенев, Костомаров, Григорович, Кавелин, Писемский, Шевченко и др., особенно возбудило мозговую деятельность молодого композитора и дало ей серьезное строго научное направление.

1 мая 1858 г. Мусоргский подал прошение об отставке. Невзирая на уговоры друзей и родных, он порвал с военной службой, чтобы ничто не отвлекало его от музыкальных занятий. Мусоргского обуревает страшное, непреодолимое желание всезнания. Он изучает историю развития музыкального искусства, переигрывает в 4 руки с Балакиревым множество произведений Л. Бетховена, Р. Шумана, Ф. Шуберта, Ф. Листа, Г. Берлиоза, много читает, размышляет. Все это сопровождалось срывами, нервными кризисами, но в мучительном преодолении сомнений крепли творческие силы, выковывалась самобытная художественная индивидуальность, формировалась мировоззренческая позиция. Все больше привлекает Мусоргского жизнь простого народа. Сколько свежих, нетронутых искусством сторон кишит в русской натуре, ох, сколько! — пишет он в одном из писем.

Творческая деятельность Мусоргского начиналась бурно. Работа шла взахлест, каждое произведение открывало новые горизонты, даже если и не доводилось до конца. Так остались незавершенными оперы Царь Эдип и Саламбо, где впервые композитор попытался воплотить сложнейшее переплетение судеб народа и сильной властной личности. Исключительно важную роль для творчества Мусоргского сыграла незаконченная опера Женитьба (1 акт 1868 г.), в которой под влиянием оперы Даргомыжского Каменный гость он использовал почти неизмененный текст пьесы Н. Гоголя, поставив перед собой задачу музыкального воспроизведения человеческой речи во всех ее тончайших изгибах. Увлеченный идеей программности, Мусоргский создает, подобно собратьям по Могучей кучке, ряд симфонических произведений, среди которых - Ночь на Лысой горе (1867). Но наиболее яркие художественные открытия были осуществлены в 60-е гг. в вокальной музыке. Появились песни, где впервые в музыке предстала галерея народных типов, людей униженных и оскорбленных: Калистрат, Гопак, Светик Савишна, Колыбельная Еремушке, Сиротка, По грибы. Поразительно умение Мусоргского метко и точно воссоздать в музыке живую натуру (Я вот запримечу кой-каких народов, а потом, при случае, и тисну), воспроизвести ярко характерную речь, придать сюжету сценическую зримость. А главное, песни пронизаны такой силой сострадания к обездоленному человеку, что в каждой из них обыденный факт поднимается до уровня трагического обобщения, до социально-обличительного пафоса. Не случайно песня Семинарист была запрещена цензурой!

Вершиной творчества Мусоргского 60-х гг. стала опера Борис Годунов (на сюжет драмы А. Пушкина). Мусоргский начал писать ее в 1868 г. и в первой редакции (без польского акта) представил летом 1870 г. в дирекцию императорских театров, которая отклонила оперу якобы из-за отсутствия женской партии и сложности речитативов. После доработки (одним из результатов которой явилась знаменитая сцена под Кромами) в 1873 г. при содействии певицы Ю. Платоновой были поставлены 3 сцены из оперы, а 8 февраля 1874 г. - вся опера (правда, с большими купюрами). Демократически настроенная публика встретила новое произведение Мусоргского с истинным энтузиазмом. Однако дальнейшая судьба оперы складывалась трудно, ибо это произведение самым решительным образом разрушало привычные представления об оперном спектакле. Здесь все было новым: и остросоциальная идея непримиримости интересов народа и царской власти, и глубина раскрытия страстей и характеров, и психологическая сложность образа царя-детоубийцы. Непривычным оказался музыкальный язык, о котором сам Мусоргский писал: Работою над говором человеческим я добрел до мелодии, творимой этим говором, добрел до воплощения речитатива в мелодии.

Опера Борис Годунов — первый образец народной музыкальной драмы, где русский народ предстал как сила, которая решающим образом влияет на ход истории. При этом народ показан многолико: масса, одушевленная единою идеею, и галерея колоритных, поразительных в своей жизненной достоверности народных характеров. Исторический сюжет давал Мусоргскому возможность проследить развитие народной духовной жизни, осмыслить прошлое в настоящем, поставить многие проблемы - этические, психологические, социальные. Композитор показывает трагическую обреченность народных движений и их историческую необходимость. У него возникает грандиозный замысел оперной трилогии, посвященной судьбам русского народа в критические, переломные моменты истории. Еще в период работы над Борисом Годуновым он вынашивает замысел Хованщины и вскоре начинает собирать материалы для Пугачевщины. Все это осуществлялось при активном участии В. Стасова, который в 70-х гг. сблизился с Мусоргским и был одним из немногих, кто по-настоящему понимал серьезность творческих намерений композитора. Я посвящаю Вам весь тот период моей жизни, когда будет создаваться "Хованщина"... ей же начало Вами дано, — писал Мусоргский Стасову 15 июля 1872 г.

Работа над Хованщиной протекала сложно - Мусоргский обратился к материалу, далеко выходящему за рамки оперного спектакля. Однако писал он интенсивно (Работа кипит!), хотя и с большими перерывами, вызванными множеством причин. В это время Мусоргский тяжело переживал распад Балакиревского кружка, охлаждение отношений с Кюи и Римским-Корсаковым, отход Балакирева от музыкально-общественной деятельности. Чиновничья служба (с 1868 г. Мусоргский состоял чиновником Лесного департамента Министерства государственных имуществ) оставляла для сочинения музыки лишь вечерние и ночные часы, а это приводило к сильнейшему переутомлению и все более продолжительным депрессиям. Однако вопреки всему, творческая мощь композитора в этот период поражает силой, богатством художественных идей. Параллельно с трагической Хованщиной с 1875 г. Мусоргский работает над комической оперой Сорочинская ярмарка (по Гоголю). Это хорошо как экономия творческих сил, — писал Мусоргский. - Два пудовика: "Борис" и "Хованщина" рядом могут придавить... Летом 1874 г. он создает одно из выдающихся произведений фортепианной литературы - цикл Картинки с выставки, посвященный Стасову, которому Мусоргский был бесконечно признателен за участие и поддержку: Никто жарче Вас не грел меня во всех отношениях... никто яснее не указывал мне путь-дороженьку...

Идея написать цикл Картинки с выставки возникла под впечатлением посмертной выставки произведений художника В. Гартмана в феврале 1874 г. Он был близким другом Мусоргского, и его внезапная кончина глубоко потрясла композитора. Работа протекала бурно, интенсивно: Звуки и мысль в воздухе повисли, глотаю и объедаюсь, едва успевая царапать на бумаге. А параллельно один за другим появляются 3 вокальных цикла: Детская (1872, на собств. стихи), Без солнца (1874) и Песни и пляски смерти (1875-77 — оба на ст. А. Голенищева-Кутузова). Они становятся итогом всего камерно-вокального творчества композитора.

Тяжело больной, жестоко страдающий от нужды, одиночества, непризнания, Мусоргский упрямо твердит, что будет драться до последней капли крови. Незадолго до кончины, летом 1879 г. он совершает вместе с певицей Д. Леоновой большую концертную поездку по югу России и Украины, исполняет музыку Глинки, кучкистов, Шуберта, Шопена, Листа, Шумана, отрывки из своей оперы Сорочинская ярмарка и пишет знаменательные слова: К новому музыкальному труду, широкой музыкальной работе зовет жизнь... к новым берегам пока безбрежного искусства!

Судьба распорядилась иначе. Здоровье Мусоргского резко ухудшилось. В феврале 1881 г. случился удар. Мусоргского поместили в Николаевский военно-сухопутный госпиталь, где он скончался, так и не успев завершить Хованщину и Сорочинскую ярмарку.

Весь архив композитора после его смерти попал к Римскому-Корсакову. Он закончил Хованщину, осуществил новую редакцию Бориса Годунова и добился их постановки на императорской оперной сцене. Мне кажется, что меня даже зовут Модестом Петровичем, а не Николаем Андреевичем, — писал Римский-Корсаков своему другу. Сорочинскую ярмарку завершил А. Лядов.

Драматична судьба композитора, сложна судьба его творческого наследия, но бессмертна слава Мусоргского, ибо музыка была для него и чувством и мыслью о горячо любимом русском народе - песнью о нем... (Б. Асафьев).

В 1859 г. Лысенко поступил на факультет естественных наук Харьковского, затем Киевского университета, где сблизился с радикально настроенным студенчеством, с головой окунулся в музыкально-просветительскую работу. Его сатирическая опера-памфлет «Андриашиада» вызвала в Киеве общественный резонанс. В 1867-69 гг. Лысенко учился в Лейпцигской консерватории, и подобно тому, как молодой Глинка, будучи в Италии, осознал себя в полной мере русским композитором, Лысенко в Лейпциге окончательно укрепился в намерении посвятить свою жизнь служению украинской музыке. Он завершает и издает 2 сборника украинских народных песен и приступает к работе над грандиозным (83 вокальных сочинения) циклом «Музыка к „Кобзарю“» Т. Г. Шевченко. Вообще украинская литература, дружба с М. Коцюбинским, Л. Украинкой, И. Франко явились сильным художественным импульсом для Лысенко. Именно через украинскую поэзию входит в его творчество тема социального протеста, определившая идейное содержание многих его произведений, начиная с хора «Заповiт» (на ст. Шевченко) и кончая песней-гимном «Вечный революционер» (на ст. Франко), впервые прозвучавшей в 1905 г., а также оперой «Энеида» (по И. Котляревскому — 1910) — злейшей сатирой на самодержавие.

В 1874-76 гг. Лысенко занимался в Петербурге у Н. Римского-Корсакова, встречался с членами «Могучей кучки», В. Стасовым, много времени и сил отдавал работе в Музыкальном отделе Соляного городка (место промышленных выставок, там устраивались концерты), где бесплатно руководил любительским хором. Опыт русских композиторов, усвоенный Лысенко, оказался весьма плодотворным. Он позволил на новом, более высоком профессиональном уровне осуществлять органичное слияние национальных и общеевропейских стилевых закономерностей. «Учиться музыке на великих образцах русского искусства никогда не откажусь», — писал Лысенко И. Франко в 1885 г. Композитор вел огромную работу по собиранию, изучению и пропаганде украинского фольклора, видя в нем неисчерпаемый источник вдохновения и мастерства. Он создал многочисленные обработки народных мелодий (свыше 600), написал несколько научных работ, среди которых наиболее значителен реферат «Характеристика музыкальных особенностей малорусских дум и песен, исполняемых кобзарем Вересаем» (1873). Однако Лысенко всегда выступал против узкого этнографизма и «малороссийщины». Его в равной мере интересовал фольклор других народов. Он записывал, обрабатывал, исполнял не только украинские, но и польские, сербские, моравские, чешские, русские песни, а руководимый им хор имел в своем репертуаре профессиональную музыку европейских и русских композиторов от Палестрины до М. Мусоргского и К. Сен-Санса. Лысенко явился первым интерпретатором в украинской музыке поэзии Г. Гейне, А. Мицкевича.

В творчестве Лысенко преобладают вокальные жанры: опера, хоровые сочинения, песни, романсы, хотя он является также автором симфонии, ряда камерных и фортепианных произведений. Но именно в вокальной музыке национальная самобытность и авторская индивидуальность раскрылись наиболее ярко, а оперы Лысенко (всего их 10, не считая юношеских) ознаменовали собой рождение украинского классического музыкального театра. Вершинами оперного творчества стали лирико-бытовая комическая опера «Наталка-Полтавка» (по одноим. пьесе И. Котляревского — 1889) и народная музыкальная драма «Тарас Бульба» (по повести Н. Гоголя — 1890). Несмотря на активную поддержку русских музыкантов, особенно П. Чайковского, эта опера при жизни композитора поставлена не была, и слушатели познакомились с нею только в 1924 г. Многогранна общественная деятельность Лысенко. Он первым организовал на Украине любительские хоровые коллективы, ездил с концертами по городам и селам. При активном участии Лысенко в 1904 г. в Киеве была открыта музыкально-драматическая школа (с 1918 г. музыкально-драматический институт его имени), в которой получил образование старейший украинский композитор Л. Ревуцкий. В 1905 г. Лысенко организовал общество «Баян», спустя 2 года — Украинский клуб с музыкальными вечерами.

Отстаивать право украинского профессионального искусства на национальную самобытность приходилось в сложных условиях, вопреки шовинистической политике царского правительства, направленной на дискриминацию национальных культур. «Никакого особенного малороссийского языка не было, нет и быть не может», — гласил циркуляр 1863 г. Имя Лысенко подвергалось травле в реакционной прессе, но чем активнее становились нападки, тем большую поддержку встречали начинания композитора со стороны русской музыкальной общественности. Неутомимая подвижническая деятельность Лысенко получила высокую оценку и у его соотечественников. 25- и 35-летний юбилеи творческой и общественной деятельности Лысенко превратились в большой праздник национальной культуры. «Народ понял величие его работы» (М. Горький).

Авторитетнейшие исследователи Баха за рубежом (А. Швейцер, Ж. Тьерсо, Г. Бесселер), у нас — А. Н. Серов, а за ним советская школа музыкознания считают Бранденбургский большой цикл прямым предшественником классической симфонии XVIII столетия. Многое совпадает здесь у Баха с другими жанровыми сферами, но еще большее — неповторимо-оригинально. Приемы инструментовки отчасти родственны оркестровым сюитам. Но в сравнении с сюитами, художественное обобщение жизненных явлений тут более богатое, глубокое и сильное; реалистически-полнокровные образы уходят вершинами в область возвышенного. Прав Пабло Казальс, называя это баховское творение «великой музыкой».

Сопоставляя Бранденбургские концерты с сольными (для скрипки и клавира), находишь, за исключением Первого и Третьего, тот же как будто трехчастный цикл, родственный тематизм, тональные планы. И здесь — радостно-жизнедеятельная приподнятость тонуса в крайних частях, модуляционная и контрапунктическая разработка в первом Allegro; энергически-ритмичный, жанрово-танцевального рисунка финал, особенно богатый имитационною полифонией; а между «краями» формы — легко парящий контрастный образ лирического излияния, иногда размышление или диалог. Инструментальные партии богато и оригинально индивидуализированы. Недаром Четвертый «Бранденбургский» — это в то же время и сольный скрипичный концерт. Но в Бранденбургских концертное brio еще шире и ярче синтезировано с образами народно-бытового плана.

Жанровый облик, решения, инструментальные составы разнообразны, необычны и в этом смысле вызывают некоторую аналогию с кантатами. Первый и второй — чистые grossi. В soli четвертого и пятого выделены principale, concertato. В шестом солируют две виолы da braccio (или два альта). Наконец, третий написан без солирующих партий вовсе. Состав ансамбля то более оркестральный (в первом), то совсем камерный (в шестом). Но для Германии своего времени он значительно усилен, разнообразен, широк по диапазону (от контрабаса и до piccolo) и достигает порою внушительной мощи звучания. Закономерно, что в этой сфере, чаще всего ликующе-праздничной и созданной для аудиторий, более непосредственно-отзывчивых, нежели чопорно-эгоистичный и склонный к меланхолии маркграфский двор, господствуют мажорные тональности и светлые, ясные тембры (исключение составляет Шестой) в бесконечно-вариантных последованиях и контрапунктических сочетаниях.

Тематизм в Allegro и финалах выдержан большей частью в «новонемецком» народном стиле, жанрово ярок, сочен и вступает на энергично-собранной, ритмически упругой интонации (первичный импульс), захватывающей слушателя. В веселом, временами юмористичном, всегда артистически-умном состязании солистов и tutti, а тем более — солистов между собою — всякая оркестровая группа и сольная партия вступает на своей интонации, со своей ритмической фигурой, «мотивной характеристикой»; всякая тема является в своем характерном тембровом наряде. Тут Бах не столько колорист, сколько мастер реалистического воплощения удивительно конкретных людских образов — скорее всего «групповых портретов». В этом искусстве он не уступает ни Франсу Гальсу, ни Альбрехту Дюреру.

В первой части Шестого концерта — две темы; в первой части Пятого — их три. Но повсюду доминируют контрасты тембров, ритмов, штрихов, динамики, фактуры. Богатство тематизма и тембровых комплексов в сочетаниях инструментальных голосов определяет и особенно богатую, интенсивную разработку. В первых экспозиционных и репризных проведениях темы являются то в гомофонном, то в полифоническом изложении. Но вместе с мотивным дроблением, развертыванием модулирующих голосов, наступает полифоническое насыщение ткани, и Бах достигает непостижимой изобретательности в контрапунктических комбинациях интонационно наполненных «мотивных частиц». Тогда начинает казаться, что порою пробуждается в нем Гайдн и даже Моцарт... Вот почему «Бранденбургские концерты» — это и в самом деле симфонии начала XVIII века, как называет их Арнольд Шеринг.

Таковы общие черты, но помимо них каждый из шести концертов обладает своей индивидуальностью.

Значение Бранденбургских концертов, помимо их неувядаемой, вечно молодой художественной красоты, заключается в той роли, какую они сыграли в истории музыкального искусства. Один из виднейших знатоков баховского стиля на Западе Эрнст Курт писал в своем труде «Основы линеарного контрапункта»: «Великий переворот в немецкой музыке после 1750 года произошел в необыкновенно короткий промежуток времени, едва охватывающий одно поколение; но этот переворот — от смерти Баха и до творческих попыток Гайдна — пожалуй, самый значительный в истории музыки. Говорить о переходе баховского стиля в классический как о постепенном изменении технических основ письма совершенно не приходится: после смерти Баха последовало полнейшее ниспровержение основ, обусловивших его стиль, совершенно новое образование из других элементов».

Переворот действительно совершился — в этом Э. Курт бесспорно прав. Но историческая схема, нарисованная им, все же неверна. Стили И. С. Баха и, с другой стороны, Гайдна, Моцарта, Бетховена связаны узами исторической преемственности. Предпосылки и элементы нового стиля складывались и зрели в старых формах. На пути, ведущем от инструментальной музыки начала XVIII века к симфониям венских классиков, шесть Бранденбургских концертов, с их образным строем и многогранным развитием, синтезирующим приемы эстетически-совершеннейших гомофонных и полифонических жанров эпохи, — это целый исторический этап.

Хассе являлся продолжателем древней династии знаменитых немецких музыкантов: его прадед, Петер Хассе, был известным органистом, учеником Свелинка и стоял у истоков северогерманской органной школы, а дед, Николаус, также органист, развивал идеи отца и снискал общегерманскую известность. В отличие от своих предков Хассе наибольшую известность получил, как автор опер: он внес большой вклад в развитие оперы-сериа, а также являлся одним из зачинателей жанра комической оперы (ещё до Перголези). Хассе начал музыкальную карьеру в Гамбурге в опере, куда поступил в 1718 тенором. В 1719 он стал капельмейстером в Брауншвейге, где созданием оперы «Антиох» в 1721 начал деятельность в качестве композитора. В 1722 Хассе уехал в Италию и поселился в Неаполе, где учился у Никола Порпоры, а затем у Алессандро Скарлатти. В 1730 он женился на оперной певице Фаустине Бордони и в том же году получил приглашение стать придворным капельмейстером в Дрездене, куда прибыл в июле следующего года, при нём капелла получила славу лучшего оркестра Европы. В это время для Дрезденского оркестра писали музыку такие композиторы как Зеленка, Телеман, Вивальди, Кванц и др. Этот пост он с отлучками в Италию занимал до 1764. Затем Хассе работал в Вене из-за причинённого Семилетней войной Дрездену ущерба и падения интереса к музыке при саксонском дворе, а после уехал в 1773 в Венецию, где и умер через 10 лет от артрита, вскоре после кончины жены, и был забыт. Интерес к композитору возродился в 1820 после выхода его биографии, написанной Ф. С. Кандлером.

Творческое наследие

Автор более 60 опер (писал примерно по 2 оперы в год), написал несколько ораторий, множество серенад, кантат и значительное количество музыкальных произведений духовной тематики. Он использовал либретто для своих опер, написанные известнейшими современниками, такими как Пьетро Метастазио, Апостоло Дзено, Стефано Паллавичини, Джованни Пасквини и др. Также композитор написал большое количество камерно-инструментальных произведений, в их числе около 80 концертов для флейты, сонаты, симфонии. Значительная часть произведений была утеряна в ходе Семилетней войны и бомбардировки Дрездена союзниками во время Второй мировой войны.

Сын эмигранта из России, Гершвин родился в Нью-Йорке. Его детство прошло в одном из районов города — Ист-Сайде, где его отец был владельцем небольшого ресторана. Озорной и шумный, отчаянно проказничавший в компании своих сверстников, Джордж не давал родителям повода считать себя музыкально одаренным ребенком. Все изменила покупка пианино для старшего брата. Редкие уроки музыки у различных учителей и, главное, самостоятельные многочасовые занятия импровизацией определили окончательный выбор Гершвина. Его карьера началась в музыкальном магазине нотоиздательской фирмы «Реммик и компания». Здесь, вопреки желанию своих родителей, шестнадцатилетним юношей он начал работать музыкальным продавцом-рекламистом. «Каждый день в девять часов я уже сидел в магазине за роялем, играя популярные мелодии для каждого, кто приходил...»- вспоминал Гершвин. Исполняя на службе популярные мелодии Э. Берлина, Дж. Керна и др., Гершвин сам страстно мечтал заняться творчеством. Дебют песен восемнадцатилетнего музыканта на эстраде Бродвея положил начало его композиторскому триумфу. Только за последующие 8 лет он создал музыку более чем к 40 спектаклям, 16 из которых были настоящими музыкальными комедиями. Уже в начале 20-х гг. Гершвин — один из популярнейших композиторов Америки, а затем Европы. Однако его творческому темпераменту оказалось тесно лишь в рамках эстрадной музыки и оперетты. Гершвин мечтал стать, по его собственному выражению, «настоящим композитором», владеющим всеми жанрами, всей полнотой техники для создания произведений крупной формы.

Гершвин не получил систематического музыкального образования и всем своим достижениям в области композиции он в основном обязан самообразованию и требовательности к себе в сочетании с неуемным интересом к крупнейшим музыкальным явлениям своего времени. Будучи уже всемирно известным композитором, он не стеснялся обращаться с просьбами о занятиях композицией и инструментовкой к М. Равелю, И. Стравинскому, А. Шенбергу. Первоклассный пианист-виртуоз, Гершвин долгое время продолжал брать уроки игры на фортепиано у известного американского педагога Э. Хатчесона.

В 1924 г. состоялось исполнение одного из лучших сочинений композитора «Рапсодии в стиле блюз» для фортепиано и симфонического оркестра. Партию рояля исполнял автор. Новое произведение вызвало большой интерес американской музыкальной общественности. На премьере «Рапсодии», прошедшей с огромным успехом, присутствовали С. Рахманинов, Ф. Крейслер, Я. Хейфец, Л. Стоковский и др.

Вслед за «Рапсодией» появляются: Фортепианный концерт (1925), оркестровое программное сочинение «Американец в Париже» (1928), Вторая рапсодия для фортепиано с оркестром (1931), «Кубинская увертюра» (1932). В этих сочинениях сочетание традиций негритянского джаза, афро-американского фольклора, эстрадной музыки Бродвея с формами и жанрами европейской музыкальной классики нашло полнокровное и органичное воплощение, определив главную стилистическую особенность музыки Гершвина.

Одним из значительных событий для композитора стало посещение Европы (1928) и встречи с М. Равелем, Д. Мийо, Ж. Ориком, Ф. Пуленком, С. Прокофьевым во Франции, Э. Кшенеком, А. Бергом, Ф. Легаром, И. Кальманом в Вене.

Наряду с симфонической музыкой Гершвин с увлечением работает в кино. В 30-х гг. он периодически подолгу живет в Калифорнии, где пишет музыку к нескольким кинофильмам. Тогда же композитор вновь обращается и к театральным жанрам. Среди созданных в этот период произведений — музыка к сатирической пьесе «О тебе я пою» (1931) и «лебединая песня» Гершвина — опера «Порги и Бесс» (1935). Музыка оперы наполнена выразительностью, красотой интонаций негритянских песен, острым юмором, а порой и гротеском, насыщена самобытной стихией джаза.

Творчество Гершвина высоко оценивала современная композитору музыкальная критика. Один из крупнейших ее представителей В. Дамрош писал: «Многие композиторы ходили вокруг джаза, как кошка вокруг миски с горячим супом, ожидая, пока он немного поостынет... Джордж Гершвин... смог совершить чудо. Он — принц, который, взяв Золушку за руку, открыто объявил о ней перед всем миром как о принцессе к немалой ярости ее завистливых сестер».

Пьеса Дюбоса и Дороти Хейуард "Порги" имела вполне приличный успех. Но когда Дюбос Хейуард и Айра Гершвин сделали из неё оперное либретто, а брат Айры, Джордж, написал музыку, это произвело впечатление разорвавшейся бомбы. Общее мнение критики было таково: "Вот наконец первая настоящая и вполне американская опера". Это было в 1935 году. С самого начала своего триумфального шествия по оперным сценам Америки - сперва в Бостоне, затем на Бродвее - она неизменно остаётся в современном оперном репертуаре.

Европы она достигла в 1945 году; тогда опера была поставлена в Швейцарии и Дании труппами, в основном состоявшими из европейских актёров. Но по-настоящему популярной в Европе она стала только после того, как её показала американская негритянская труппа, совершавшая европейское турне. Было это в сезоне 1952/53 годов. Ни одна американская опера, созданная как до, так и после "Порги и Бесс", даже огромный успех опер Джан-Карло Менотти, по-видимому, не поколебала столь прочного положения "Порги и Бесс" в музыкальной жизни западного мира. И даже на Востоке, по крайней мере в России, она была встречена с энтузиазмом.

ДЕЙСТВИЕ I

Сцена 1 представляет собой большой двор в рыбацком поселке Кэтфиш-Роу (Чарлстон, штат Каролина). Когда-то здесь жили аристократы, но теперь он населен неграми. Атмосфера жаркой южной летней ночи передается чудесной колыбельной песней, "Summertime" ("Летние дни"), которую поет молодая жена и мать, Клара. Ее муж Джек выражает господствующее в этих краях отношение мужчин к противоположному полу в веселой песенке "A Woman Is a Sometime Thing" ("Женщина - вещь ненадежная"). В одном углу двора идет игра в кости, в другом - танцуют. На тележке, запряженной козой, въезжает безногий нищий Порги. Все его здесь любят. Мужчины встречают его приветственными выкриками и одновременно ироническими репликами по поводу того, что он "неровно дышит" к девушке Крауна Бесс. В проникнутом горечью и берущем за душу речитативе "When God make cripple, He mean him to be lonely" ("Создавая калеку, Бог дал ему в удел одиночество") Порги поет о безысходности своей жизни, утверждая при этом, что женщины его не интересуют. Игроки в кости распаляются, особенно когда в игру вступает Краун, местный хулиган, который уже навеселе. Вскоре под влиянием "порошка счастья" (наркотика), которым его снабдил Спортинг-Лайф, он становится весьма агрессивным. Вспыхивает драка, Краун убивает одного из игроков и тут же убегает, бросив свою подружку Бесс. Один из парней, тот самый Спортинг-Лайф, торговец наркотиками, пытается - безуспешно - забрать Бесс с собой в Нью-Йорк. Бесс мечется в поисках убежища, но все обитатели Кэтфиш-Роу захлопывают перед ней свои двери.

Не таков Порги. Он всегда любил Бесс, но не осмеливался приблизиться к ней - ведь он калека. Но сейчас она в безвыходном положении. Он зовет ее к себе.

Сцена 2 происходит в комнате Сирины, где оплакивают Роббинса, ее мужа, убитого Крауном. Соседи Сирины теперь собрались, чтобы по негритянскому обычаю спеть над телом ее мужа и собрать нужную сумму денег на похороны. Звучит раздирающая душу погребальная песнь. Входит Порги, с ним Бесс. Он тоже хочет внести свою лепту на похороны Роббинса, и, будучи по природе своей лидером, он принимает главное участие в молитвах и утешениях. Сирина сама поет глубоко трогательную погребальную песню (трагический плач) "My Man's Gone Now" ("Муж мой умер"). Являются два белых сыщика и предупреждают, что тело должно быть похоронено не позднее завтрашнего дня, в противном случае оно будет передано студентам-медикам. Уходя, они забирают с собой старого Питера, совершенно невиновного, но на которого у них пало подозрение. Входит довольно симпатичного вида владелец бюро похоронных принадлежностей, тоже, как и сыщики, белый. Нужной суммы на похороны собрать так и не удалось, но он согласен поверить обещанию Сирины заплатить позже. Собравшиеся здесь друзья также дают свои уверения, что соберут недостающую сумму, и действие заканчивается, когда Бесс заводит более возбуждающую песню - экстатичную, со стремительно убыстряющимся ритмом "Oh, the train is at the station" ("О, поезд ждет на станции... Он отправляется в землю обетованную").

ДЕЙСТВИЕ II

Сцена 1. Двор Кэтфиш-Роу месяц спустя. Несмотря на разыгравшийся сентябрьский шторм, рыбак Джек собирается выйти в море. Он чинит сети и поет задорную песню "It Takes a Long Pull to Get There" ("Дружней, ребята!"). Что касается Порги, то он живет с Бесс и совершенно счастлив. Никто из соседей не узнает в добродушном весельчаке угрюмого и мрачного прежде инвалида. Он поет о своем счастье в песне под аккомпанемент банджо "I Got Plenty о' Nutting" ("Богат я только нуждою"). Он даже покупает у явившегося сюда юриста Фрейзьера за полтора доллара фальшивые документы о разводе Бесс с Крауном. Вообще-то, развод стоит один доллар, но поскольку Бесс и Краун никогда не были женаты, Фрейзьер требует более высокой платы за свои нелегальные услуги; пришедший сюда же белый юрист м-р Арчдейл выговаривает своему коллеге за то, что тот торгует фиктивными разводами. Он также приносит хорошие новости о Питере, которого освободили из-под ареста. Когда Арчдейл уходит, Порги замечает летящего в небе канюка. Порги поет "Buzzard Song" ("Песню канюка"), первоначально изъятую из партитуры самим Гершвином, чтобы сделать оперу короче, но потом восстановленную. Порги поет о том, что эта птица - предвестник неминуемой беды. Яркий оркестровый аккомпанемент в ней передает нарастающее общее ощущение приближающейся беды, которым охвачены Порги и остальные. Вскоре толпа в страхе расходится. Спортинг-Лайф предпринимает еще одну попытку уговорить Бесс уехать с ним, но Порги, очень сильному, несмотря на то, что он калека, удается прогнать Спортинг-Лайфа. Оставшись одни, Порги и Бесс поют свой любовный дуэт "Bess, You Is My Woman Now" ("Теперь ты моя, Бесс").

Появляется военный оркестр, его сопровождет толпа готовящихся отправиться на пикник на остров Киттиуа-Айленд. Поначалу Бесс хочет остаться с Порги, но ему удается убедить ее поехать повеселиться, и она отправляется на остров без него.

Сцена 2. Пикник на острове Киттиуа-Айленд. Спортинг-Лайф поет свою широко известную песенку "It Ain't Necessarily So" ("Вовсе не обязательно"). За ней следует короткая драматичная сцена между Крауном и Бесс. Краун - все еще скрывающийся от полиции - выходит из зарослей. Ему удается застать Бесс одну, и, несмотря на ее объяснения, что она теперь принадлежит Порги, он хватает ее и силой тащит в лес.

Сцена 3. Проходит неделя. Жизнь в Кэтфиш-Роу идет своим чередом. Джек и другие рыбаки готовятся выйти в море. Что касается Бесс, то она вот уже неделю после встречи с Крауном на Киттиуа-Айленд лежит в горячке. Ее соседка Сирина, Порги и другие заботятся о ней, и в конце концов "Доктор Иисус" помогает ей. Каким-то образом Порги узнает, что она была с Крауном, и говорит ей об этом. Но он ее прощает, а она признается, что пообещала вернуться к Крауну. Она хочет остаться с Порги, 'но боится своей собственной слабости, если Краун вновь придет. Порги обещает защитить ее от Крауна.

Сцена 4 происходит в комнате Сирины. Разыгрался страшный ураган, и все суеверные соседи молятся, ведь многие из них уверены, что настал день страшного суда. Внезапно раздается резкий стук в дверь. Это Краун. Он зло насмехается над калекой Порги и шокирует всех, утверждая, что Бог ему друг. Но когда Клара видит в окно, что к берегу страшной волной прибило перевернутую лодку ее мужа Джека, только Краун оказывается готовым ринуться на помощь. Оставив малыша на руках Бесс, Клара бросается в бушующий шторм.

ДЕЙСТВИЕ III

Сцена 1. Все три короткие сцены этого действия происходят в Кэтфиш-Роу. Буря стихла. В начале сцены женщины на площади оплакивают погибших в море рыбаков. Появляется Спортинг-Лайф. Он намекает на то, что Краун не погиб с рыбаками, а каким-то образом спасся, что он все еще жив и вернется за Бесс и что если у женщины два мужа, то это значит, что у нее нет мужа вообще. За сценой, когда площадь опустела, слышно, как Бесс поет колыбельную маленькой сироте.

Появляется Краун; он пробирается к двери дома Порги, за которой слышит голос Бесс. В тот момент, когда он пролезает под окном, сильная рука Порги хватает его за горло. Порги наносит ему смертельный удар ножом. Краун мертв. Порги радостно восклицает, обращаясь к Бесс: "Теперь у тебя есть муж. У тебя есть Порги!"

Сцена 2. Несколько часов спустя приходит детектив, чтобы отыскать убийцу Крауна, и после недолгого расспроса он уводит Порги, чтобы тот опознал тело. У Спортинг-Лайфа новый шанс завладеть Бесс. Задумав избавиться от обоих своих соперников, Порги и Крауна, - он снова начинает убеждать Бесс, обещая вывести ее в большую жизнь. При этом он поет песню "There's a Boat That's Leavin' Soon for New York" ("Пароход уходит скоро в Нью-Йорк") - джазовое описание радостей Гарлема. Он также соблазняет девушку наркотиками - "порошком счастья", как он его называет. И Бесс, потерявшая голову от горя, хотя и отвечает ему резко, явно проявляет слабость и начинает уступать.

Сцена 3. Неделю спустя Порги возвращается - полиции не удалось доказать его виновность в убийстве. Он всюду ищет Бесс. Наконец он узнает, что она уехала в Нью-Йорк со Спортинг-Лайфом. Порги ничего не знает о Нью-Йорке - он знает только, что он далеко на севере. Калека не может смириться с мыслью потерять Бесс. Он взбирается в свою инвалидную коляску, запряженную козой, и отправляется в далекий сказочный Нью-Йорк. Он уверен, что найдет свою любимую Бесс - ведь его ведет любовь. Опера завершается хором "Господи, я еду в Небесную страну". Он звучит в духе мужественных, полных веры спиричуэлсов.

Так родилась «Рапсодия в стиле блюз» («Rhapsody in Blue»), в названии которой обыгрываются два значения английского слова «Bluе» лирическая песня (блюз) и голубой цвет.

Композитор вспоминал о создании «Рапсодии»: «Внезапно мне пришла в голову идея. Так много болтали об ограниченности джаза, так неверно понимали его функцию. Принято считать, что джаз должен звучать в одном темпе и основываться только на танцевальных ритмах. Я решил, насколько возможно, разбить эту ошибочную концепцию одним ударом. Вдохновленный этой целью, я принялся писать с непривычной скоростью».

В день премьеры, 12 февраля 1924 года, в Иоулиэн-холле Нью-Йорка собрались певцы, пианисты из «Тин Пен Элли», звезды джаза и мюзикла, выдающиеся критики и академические композиторы среди которых Сергей Рахманинов и Игорь Стравинский. Программа концерта, объявленного «экспериментом в современной музыке», включала произведения множества авторов с использованием элементов джаза. Поначалу «эксперимент» явно не вызвал восторга у публики.

Некоторые слушатели уже начали покидать зал. Но вот за рояль сел Джордж Гершвин. Зазвучала «Рапсодия в блюзовых тонах» («Рапсодия в стиле блюз»). От прежней скуки не осталось и следа. Оркестранты играли, словно выворачивая себя наизнанку от эмоций, искренне, от души. Дирижер Пол Уайтмен не замечал, что по его щекам катятся слезы восторга. Гершвин играл на фортепиано неподражаемо. Отзвучали последние звуки «Рапсодии». Зал захлебнулся бурей оваций!

Критика единодушно приветствовала гениальный мелодический дар Гершвина, «оригинальное чувство гармонии» и «ритмическую изобретательность». Но самое главное достоинство сочинения заключалось в том, что впервые произошло органичное соединение состава оркестра, ассоциирующегося с произведениями Моцарта, Бетховена или Чайковского, и блюзового стиля. С легкой руки Уайтмена новое направление стали именовать симфоджазом.

Впоследствии «Рапсодия в стиле блюз» оказалась наиболее часто исполняемым во всем мире произведением, написанным американским композитором. И уже к ней были вполне применимы слова, сказанные дирижером и музыкальным критиком Уолтером Дамрошем о Концерте для фортепиано с оркестром Гершвина, созданном в 1925 году: «Многие композиторы ходили вокруг джаза, как коты вокруг тарелки с горячим супом, ожидая пока он остынет, чтобы насладиться им, не опасаясь обжечь языки, поскольку они привыкли к тепловатой, дистиллированной жидкости, приготовленной поварами классической школы. Леди Джаз, украшенная интригующими ритмами, шла танцующей походкой через весь мир, вплоть до эскимосов на Севере и полинезийцев на Южных островах. Но нигде ей не встретился рыцарь, который ввел бы ее как уважаемую гостью в высшее музыкальное общество. Джордж Гершвин совершил это чудо. Он — принц, который взял Золушку за руку и открыто провозгласил ее принцессой, вызывая удивление мира и бешенство ее завистливых сестер».

«Рапсодия в блюзовых тонах» стала визитной карточкой Гершвина. Ныне она с равным успехом исполняется музыкантами и академического и джазового направлений.

В марте 1877 года певица Елизавета Лавровская посоветовала П.И.Чайковскому взять «Евгения Онегина» А.С.Пушкина в качестве сюжета для оперы. Поначалу эта мысль показалась Чайковскому абсурдной. Он заявляет, что «Онегин» — «святая книга», к которой он и во сне не осмелился бы прикоснуться. Но вскоре эта идея его захватывает.

«В Евгении Онегине» героиня, Татьяна, пишет Евгению письмо, в котором признается ему в любви. Евгений говорит ей, что не может ответить взаимной любовью, не может жениться. В результате - трагедия.

Той же весной 1877 года Чайковский получает страстные любовные послания от некой Антонины Милюковой, двадцатичетырехлетней студентки консерватории, которую, Чайковский едва мог припомнить, встречал ли когда-нибудь. К своей реальной корреспондентке Чайковский не питает совершенно никакой любви, и он поступает так же, как поступил Онегин: он пишет вежливый холодный ответ, что не может ответить взаимной любовью. Но от нее приходит еще одно письмо, полное страстного чувства, и Чайковский отправляется к Антонине Милюковой, чтобы взглянуть на нее. Он женится на ней (6 июля 1877 года). В результате - трагедия (три недели спустя он бегством спасается от брака).

Сцена письма Татьяны была написана первой. Татьяна Ларина и Антонина Милюкова соединяются в болезненно возбужденном сознании композитора, рождая дивное звучание оркестра и мелодию признания Татьяны: «...То в высшем суждено совете,/ То воля неба: я твоя!»

При том, что либретто оперы значительно упростило содержательную сторону романа А.С.Пушкина, его язык и стиль в целом вызывают меньше протеста, чем это бывает в подобных случаях обращения к другим пушкинским творениям. В большинстве случаев либреттисты «выпрямили» пушкинский текст, то есть из повествовательного перевели его в прямую речь персонажей. Приведем лишь один пример такой операции:

А.С.Пушкин:
Глава восьмая, XII
Онегин (вновь займусь я им),
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в бездействии досуга
Без службы, без жены, без дел,
Ничем заняться не умел.

Чайковский:
Онегин (про себя)
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь бездействием досуга
Без службы, без жены, без дел,
Себя занять я не успел.

Менее чем за год — 20 января 1878 года — «Евгений Онегин» был закончен (в Италии, в Сан-Ремо). Клавир оперы Чайковский посылает не той, которую он воплотил в образе Татьяны, не Антонине Милюковой, мечтавшей всегда быть с ним, а Надежде фон Мекк, восхищавшейся Чайковским и покровительствовавшей ему, но трудно объяснимым образом всегда избегавшей — и избежавшей — личной встречи с ним.

ДЕЙСТВИЕ I

Краткое оркестровое вступление вводит слушателя в мир поэтических грез и душевных порывов Татьяны. Оно целиком основано на повторяющемся мотиве — «секвенции Татьяны», как назвал это Б.Асафьев.

Картина 1. Усадьба Лариных — дом и прилегающий к нему сад. Вечереет. Ларина и няня варят варенье. Из дома слышно пение Татьяны и Ольги. Звучит их дуэт («Слыхали ль вы за рощей глас ночной / Певца любви, певца печали?»). В дуэт вплетаются голоса Лариной (матери) и няни. У Лариной-матери пение дочерей вызывает воспоминание о ее собственной молодости. Она предается этим воспоминаниям с няней (Филиппьевной), и поначалу дуэт теперь становится женским квартетом («Они поют, и я певала»). Итог рассуждений двух старушек — незатейливая философия: «Привычка свыше нам дана — замена счастию она» (эта сентенция в точности перешла из романа в оперу; сам А. Пушкин в примечаниях к роману раскрывает источник своего заимствования — Шатобриан: «Если бы я имел безрассудство еще верить в счастье, я бы искал его в привычке»).

С песней приближаются крестьяне. Они возвращаются с поля и приносят барыне — по старому обычаю — сноп в знак окончания жатвы. Запевала затягивает песню («Болят Мои скоры ноженьки / Со походушки...»); ее подхватывает Хор. Молодежь заводит хоровод со снопом, остальные поют. Из дома на балкон выходят Татьяна с книгой в руках и Ольга. Звучит хор крестьян («Уж как по мосту-мосточку»).

Татьяна признается, что любит «под звуки песен этих / Мечтами уноситься иногда куда-то, / Куда-то далеко...» Ольге же, беспечной и веселой, эти чувства незнакомы. Она поет об этом в чудесной арии «Я не способна к грусти томной» (Музыка этой арии, надо сказать, наоборот, опровергает это утверждение Ольги; быть может, композитор имел в виду заставить ее иронизировать над вздыхающими мечтательницами, что могло бы быть весьма интересно и эффектно, но Ольга почти не действует в опере и, следовательно, нигде больше не предстает в веселом и шаловливом виде, так что нам остается верить ей на слово, не получая подтверждения этого в музыке.)

Слышен шум колес и звон бубенчиков подъезжающего экипажа. Торопливо входит няня с казачком; она сообщает, что приехал «Ленский барин, с ним господин Онегин!». Владимир Ленский, сосед Лариных, по-юношески восторженно и романтически влюблен в Ольгу. Его друг Евгений приехал (он сосед Ленского) погостить из Петербурга и скучает в деревенской глуши. И вот они наносят визит Лариным. Внимание Онегина сразу же привлекает «та, которая грустна и молчалива, как Светлана», то есть Татьяна (Чайковский оставляет эту пушкинскую аллюзию на В.А.Жуковского, у которого Светлана — героиня одноименной баллады: «...Молчалива и грустна / Милая Светлана»). Впечатления от их приезда выражены в квартете главных героев (вторую его пару составляют, естественно, Ольга и Татьяна). Но если Онегин и Ленский ведут диалог, то девушки предаются своим мыслям, каждая в отдельности. Наконец, Ленский подходит к Ольге. Онегин некоторое время разглядывает задумавшуюся Татьяну, потом подходит к ней. Выясняется, что еще вчера Ленский виделся с Ольгой, но день в разлуке для него — «это вечность!». Ленский и Ольга уходят в глубину сада. Онегин заводит беседу с Татьяной. Онегин несколько отчужденно спрашивает Татьяну, не скучно ли ей в деревне. Она отвечает, что нет, она много читает, иногда мечтает. «И я таким когда-то был!..» — довольно вяло поддерживает разговор Онегин. Продолжая беседовать, они удаляются по садовой аллее. Вновь возвращаются Ольга и Ленский. Он страстно объясняется ей в любви - звучит его ария (одна из лучших в опере) «Я люблю вас, я люблю вас, Ольга». Первая картина кончается на вершине романтических иллюзий любви и дружбы. Из дома выходят Ларина и няня. Темнеет. Хозяева приглашают гостей в дом. От пруда к дому медленно идут Татьяна и Онегин, за ними поодаль — няня. Онегин успевает чуточку рассказать о своем дяде («Мой дядя — самых честных правил»). Итог всему — на свой лад — подводит няня: «Не приглянулся ли ей (Татьяне. — А.М.) барин этот новый?..»

Картина 2. Комната Татьяны. Поздний вечер. Татьяна в волнении; она влюблена в Онегина и не находит себе места. Мотив Татьяны дает понять слушателю, что она будет главным действующим лицом в этой картине. На фоне этого мотива происходит разговор Татьяны с няней. Старушка жалуется на плохую память. На просьбу Татьяны сказать, была ли та влюблена, няня рассказывает, что ей было тринадцать лет, когда ее просватали (а жениху — на год меньше). В конце концов Татьяна не может больше сдерживать свои чувства. Она восклицает: «Ах, няня, няня, я страдаю, я тоскую». Филиппьевна взволнована, здорова ли Татьяна. Но нет, не в болезни дело, и Татьяна отсылает няню, чтобы остаться одной. Кантилена «Пускай погибну я» предшествует сцене письма: «Я к вам пишу». Рука скользит по бумаге. Но написанное не нравится Татьяне. Она начинает заново. Оркестровый аккомпанемент великолепно передает тревожную нерешительность. Но вот письмо написано. Оказывается, прошла целая ночь. Восходит солнце. Татьяна открывает окно. До ее слуха доносится наигрыш пастушеского рожка. Входит няня. Татьяна просит няню, чтобы та послала внука отнести письмо Онегину, но так, чтобы об этом никто не знал. Няня уходит с письмом. Татьяна садится к столу и, облокотившись, снова погружается в задумчивость.

Картина 3. Уединенный уголок сада при усадьбе Лариных. Дворовые девушки собирают ягоды. Звучит их хор («Девицы, красавицы»). Вбегает взволнованная Татьяна и в изнеможении падает на скамью. Приехал Онегин и сейчас он будет здесь. С трепетом ждет она ответа на свое письмо. Появляется Онегин и подходит к Татьяне. Онегин учтив, он тронут искренностью Татьяны. Но ответить на ее любовь не может, так как это было бы равносильно браку, а брак — это привычка, а привычка — конец любви. С обидой и болью выслушивает Татьяна нравоучения Онегина.

ДЕЙСТВИЕ II

Картина 1. Бал в доме Лариных (У Чайковского в либретто нет ни малейшего намека на время года, когда происходит это событие; Пушкин же датирует его точно: «Татьяны именины / В субботу», — то есть зима, точнее 25 января (иными словами, между первым и вторым действием прошло полгода). Таким образом, это бал в честь Татьяны Лариной. Молодежь танцует. Пожилые гости сидят группами и разговаривают, наблюдая за танцующими. Все хвалят пир, удавшийся на славу. Среди танцующих Татьяна и Онегин, привлекающие внимание дам. Дамы судачат об Онегине. Проходя мимо них, он слышит их малолестные суждения о себе. Это его злит; он ругает себя, что приехал на «этот глупый бал». И он решает отомстить Ленскому: «Буду ухаживать за Ольгой!» И действительно, на все танцы он приглашает только ее. Теперь в негодование приходит Ленский. Он пытается поговорить с Ольгой, но ее раздражает его ревность. Он снова приглашает ее на танец, но она предпочитает Онегина. Ольга и Онегин отходят от Ленского. Навстречу им двигается оживленная группа барышень. С ними Трике. Он провозглашает (в форме куплетов «Какой прекрасный этот день») дифирамб в честь Татьяны. Куплеты Трике всем нравятся. Возобновляются танцы. Онегин снова танцует с Ольгой; Ленский все более мрачнеет от ревности. Кончив танцевать (это был котильон — бальный танец, соединяющий в себе вальс, мазурку и польку), Онегин заводит разговор с Ленским. Вспыхивает ссора. В порыве гнева оскорбленный Ленский бросает Онегину вызов. Царит общее смятение. Все безуспешно пытаются примирить бывших друзей, но безуспешно. Дуэли не миновать.

Картина 2. Старая заброшенная мельница — место, назначенное для дуэли. Раннее зимнее утро. Ленский и его секундант Зарецкий ожидают Онегина. Ленский с тоской думает о возможном исходе поединка. Его ария «Куда, куда, куда вы удалились, / Весны моей златые дни?» — одна из самых блестящих страниц не только «Онегина», но, пожалуй, и во всем оперном наследии Чайковского. Появляется — с опозданием — Онегин вместе со своим камердинером (он же — его секундант) Гильо. Звучат формальные объяснения по поводу предстоящей дуэли. Пока секунданты готовятся к поединку, наши герои предаются размышлениям о случившемся: каждый про себя, они поют дуэт: «Враги!.. Давно ли друг от друга / Нас жажда крови отвела?» Но вот все колебания отброшены: законы чести превыше всего. Зарецкий разводит на нужное расстояние противников и подает им пистолеты. Гильо прячется за дерево. «Теперь сходитесь», — командует Зарецкий. Он три раза хлопает в ладоши. Противники делают по четыре шага вперед и начинают целиться. Онегин стреляет первым. Ленский падает. Он убит. Онегин в ужасе хватается за голову.

ДЕЙСТВИЕ III

Бал у одного из петербургских сановников. Гости танцуют полонез. (Эта блестящая оркестровая пьеса часто звучит в качестве самостоятельного номера в симфонических концертах.) Сюда на бал в этот дом приглашен и Онегин. Он рассеянно смотрит на танцующих. Ему невероятно скучно. Ему только двадцать шесть лет, но он чувствует себя уже утомленным жизнью. Гости обсуждают его возвращение из странствий и появление здесь, в Петербурге. Среди приглашенных на бал старый друг Онегина князь Гремин (они на «ты», хотя князь гораздо старше Онегина). Князь входит под руку с Татьяной. Онегин изумлен: «Ужель Татьяна?» Оказывается, она теперь жена Гремина. Князь поет свою знаменитую арию «Любви все возрасты покорны», словно давая понять Онегину, что и его пора любви, несмотря на всю его разочарованность, еще не прошла. И Онегин действительно влюбляется. Он безумно влюбляется в... Татьяну. Он поражен: «Ужель та самая Татьяна, которой я наедине, / В глухой далекой стороне, / В благом пылу нравоученья, / Читал когда-то наставленья?». Но Татьяна с мужем удаляется, а разочарованный герой вспоминает мотив и даже слова предмета своей страсти: «Пуская погибну я, — поет теперь Онегин, — но прежде...» (и так далее; конечно, в баритоновой тональности). «Но то, что было уместно в устах мечтательной героини, — замечает один из современников композитора (В.С.Баскин, автор первого опыта характеристики творчества композитора), — совсем не к лицу великосветскому денди Онегину». Онегин быстро уходит. Гости танцуют экосез.

Картина 2. Теперь очередь Онегина писать письмо Татьяне. И он написал. Сцена происходит в одной из комнат дома князя Гремина. Татьяна, плача, читает письмо Онегина. «О, как мне тяжко», — поет она. Входит Онегин. Увидя Татьяну, он быстро подходит к ней и падает перед ней на колени. Татьяна пытается быть холодной. Онегин молит о любви. Их дуэт полон прекрасных страниц. Но Татьяна остается верна мужу. «Прощай навеки!» — ее последние слова. Последний стон, вырвавшийся из души Онегина: «Позор!.. Тоска!.. О, жалкий жребий мой!» — необычайно драматично передан Чайковским (жаль, что в заглавной партии подобных фраз слишком мало).

Через пять дней в газете «Neue Freie Presse» появилась обстоятельная рецензия Эдуарда Ганслика. Австрийский критик отмечал «блестящий успех» и «необыкновенные способности» мальчика, выделяющие его из толпы тех «чудо-детей», «у которых чудо кончается вместе с детством». «Уже давно, — писал рецензент, — ни один вундеркинд не вызывал у меня такой симпатии, как маленький Ферруччо Бузони. И именно потому, что в нем так мало от вундеркинда и, напротив, много от хорошего музыканта... Он играет свежо, естественно, с тем нелегко определимым, но сразу очевидным музыкальным чутьем, благодаря которому везде находятся верный темп, верные акценты, схватывается дух ритма, в полифонических эпизодах ясно выделяются голоса... »

Отметил критик и «на удивление серьезный и мужественный характер» композиторских опытов концертанта, что вместе с его пристрастием к «полным жизни фигурациям и маленьким комбинационным ухищрениям» свидетельствовало о «любовном изучении Баха»; теми же чертами отличалась и свободная фантазия, которую Ферруччо сымпровизировал сверх программы, — «по преимуществу в имитационном или контрапунктическом духе» — на темы, тут же предложенные автором рецензии.

После обучения у В. Майера-Реми молодой пианист начал активно гастролировать. На пятнадцатом году жизни он был избран в состав знаменитой Филармонической академии в Болонье. Успешно выдержав труднейший экзамен, он в 1881 году стал членом Болонской академии — первый после Моцарта случай присвоения этого почетного звания в столь раннем возрасте.

Одновременно он много сочинял, выступал со статьями в различных газетах и журналах.

К тому времени Бузони покинул родительский кров и поселился в Лейпциге. Жилось ему там нелегко. Вот одно из его писем:

«... Еда не только по качеству, но и по количеству оставляет желать лучшего... На днях прибыл мой Бехштейн, и я должен был на следующее утро отдать носильщикам последний мой талер. Накануне вечером иду я по улице и встречаю Швальма (владельца издательства — авт.), которого тотчас же останавливаю: «Возьмите мои сочинения — я нуждаюсь в деньгах». — «Этого я сейчас сделать не могу, но если Вы согласны написать для меня маленькую фантазию на «Багдадский цирюльник», то приходите ко мне утром, я дам Вам пятьдесят марок вперед и сто марок после того, как работа будет готова». — «По рукам!» И мы распрощались».

В Лейпциге к его деятельности проявил интерес Чайковский, предсказавший большое будущее своему 22-летнему коллеге.

В 1889 году, переехав в Гельсингфорс, Бузони познакомился с дочерью шведского скульптора Гердой Шестранд. Через год она стала его женой.

Знаменательной вехой в жизни Бузони оказался 1890 год, когда он принял участие в Первом международном конкурсе пианистов и композиторов имени Рубинштейна. В каждом из разделов присуждалось по одной премии. И композитору Бузони удалось ее завоевать. Тем более парадоксально, что премия среди пианистов была присуждена Н. Дубасову, чье имя позднее затерялось в общем исполнительском потоке... Несмотря на это, Бузони вскоре стал профессором Московской консерватории, куда был рекомендован самим Антоном Рубинштейном.

К сожалению, итальянского музыканта невзлюбил директор Московской консерватории В. И. Сафонов. Это вынудило Бузони в 1891 году переехать в США. Там и произошел в нем тот перелом, результатом которого явилось рождение нового Бузони — великого артиста, поразившего мир и составившего эпоху в истории пианистического искусства.

Как пишет А. Д. Алексеев: «Пианизм Бузони претерпел значительную эволюцию. Вначале манера игры молодого виртуоза имела характер академизированного романтического искусства, корректного, но ничем особенно не примечательного. В первой половине 1890-х годов Бузони резко изменяет свои эстетические позиции. Он становится художником-бунтарем, бросившим вызов обветшалым традициям, поборником решительного обновления искусства... »

Первый крупный успех пришел к Бузони в 1898 году, после его берлинского Цикла, посвященного «историческому развитию фортепианного концерта». После исполнения в музыкальных кругах заговорили о новой звезде, взошедшей на пианистическом небосклоне. С того времени концертная деятельность Бузони приобретает огромный размах.

Славу пианиста умножили и утвердили многочисленные концертные поездки по различным городам Германии, Италии, Франции, Англии, Канады, США и других стран. В 1912 и 1913 годах Бузони после долгого перерыва вновь появился на эстрадах Петербурга и Москвы, где его концерты дали повод к знаменитой «войне» бузонистов и гофманистов.

«Если в исполнении Гофмана меня изумляла тонкость музыкального рисунка, техническая прозрачность и точность следования тексту, — пишет М. Н. Баринова, — то в игре Бузони я чувствовала родственность изобразительному искусству. В его исполнении ясны были первый, второй, третий планы, до тончайшей линии горизонта и дымки, скрывавшей контуры. Разнообразнейшие оттенки piano представляли как бы углубления, наряду с которыми все оттенки forte казались рельефами. Именно в таком скульптурном плане были исполнены Бузони «Sposalizio», «II penseroso» и «Canzonetta del Salvator Rosa» из второго «Года странствий» Листа.

В торжественном спокойствии звучало «Sposalizio», воссоздавая перед слушателями вдохновенную картину Рафаэля. Октавы в этом произведении в исполнении Бузони не носили виртуозного характера. Тонкая паутина полифонической ткани была доведена до тончайшего, бархатистого pianissimo. Крупные, контрастно звучавшие эпизоды ни на секунду не прерывали объединенность мысли».

Это были последние встречи русской аудитории с великим артистом. Вскоре началась Первая мировая война, и больше Бузони в Россию не приезжал.

Энергия этого человека просто-таки не имела границ. В начале века он, помимо всего прочего, занимался в Берлине организацией «оркестровых вечеров», в которых под его управлением звучали многие новые и редко исполняемые произведения Римского-Корсакова, Франка, Сен-Санса, Форе, Дебюсси, Сибелиуса, Бартока, Нильсена, Синдинга, Изаи...

Очень много внимания уделял он и композиции. Список его сочинений весьма велик и включает произведения разных жанров.

Вокруг прославленного маэстро группировалась талантливая молодежь. В разных городах он вел курсы пианистического мастерства, преподавал в консерваториях. У него учились десятки первоклассных исполнителей, в том числе Э. Петри, М. Задора, И. Турчиньский, Д. Тальяпетра, Г. Беклемишев, Л. Грюнберг и другие.

Не потеряли ценности многочисленные литературные работы Бузони, посвященные музыке и его любимому инструменту — фортепиано.

Однако при этом наиболее значительную страницу вписал Бузони в историю мирового пианизма. В одно время с ним на концертных эстрадах блистал яркий талант Эжена д'Альбера. Сравнивая этих двух музыкантов, выдающийся немецкий пианист В. Кемпф писал: «Конечно, в колчане д'Альбера была не одна стрела: свою страсть к драматическому этот великий волшебник фортепиано утолял и в области оперы. Но, сопоставляя его с фигурой итало-немца Бузони, соизмеряя общую ценность того и другого, я склоняю чашу весов в пользу Бузони, артиста, стоящего совершенно вне сравнения. Д'Альбер за фортепиано производил впечатление стихийной силы, обрушивавшейся, как молния, сопровождаемая чудовищным ударом грома, на головы онемевших от удивления слушателей. Совсем иным был Бузони. Он тоже был кудесником фортепиано. Но он не довольствовался тем, что благодаря своему несравненному уху, феноменальной непогрешимости техники и громадным знаниям накладывал свою печать на исполняемые произведения. И как пианиста, и как композитора его более всего манили еще нехоженые тропы, их предполагаемое существование настолько его влекло, что, поддавшись своей ностальгии, он отправился на поиски новых земель. В то время как д'Альберу, истинному сыну природы, были неведомы какие бы то ни было проблемы, у того, другого гениального «переводчика» шедевров (переводчика, к слову сказать, на весьма подчас трудный язык) с первых же тактов вы чувствовали себя перенесенным в мир идей высокодуховного происхождения. Понятно поэтому, что поверхностно воспринимающая — самая многочисленная, без сомнения, — часть публики восторгалась лишь абсолютным совершенством техники мастера. Там же, где эта техника не проявлялась, артист царил в великолепном одиночестве, окутанный чистым, прозрачным воздухом, подобный далекому богу, на которого не могут оказать никакого действия томления, желания и страдания людей.

Больше артист — в самом истинном смысле слова, — чем все прочие артисты его времени, он не случайно взялся на свой лад за проблему Фауста. Не производил ли он сам иногда впечатления некоего Фауста, перенесенного с помощью магической формулы из своего рабочего кабинета на эстраду, и притом Фауста не стареющего, а во всем великолепии своей мужественной красоты? Ибо со времен Листа — самой великой вершины — кто еще мог сравниться за фортепиано с этим артистом? Его лицо, его восхитительный профиль несли на себе печать необычайного. Поистине сочетание Италия — Германия, которое так часто пытались осуществить при помощи внешних и насильственных средств, находило в нем по милости богов свое живое выражение».

Алексеев отмечает талант Бузони-импровизатора: «Бузони отстаивал творческую свободу интерпретатора, считал, что нотация призвана лишь «закрепить импровизацию» и что исполнитель должен освободиться от «окаменелости знаков», «привести их в движение». В своей концертной практике он нередко менял текст сочинений, играл их по существу в собственной редакции.

Бузони был исключительным виртуозом, продолжившим и развившим традиции виртуозно-колористического пианизма Листа. Владея в равной мере всеми видами фортепианной техники, он поражал слушателей блеском исполнения, чеканной отделкой и энергией звучания пальцевых пассажей, двойных нот и октав в быстрейших темпах. Особенно привлекала внимание необычайная красочность его звуковой палитры, вобравшая в себя, казалось, богатейшие тембры симфонического оркестра и органа... »

М. Н. Баринова, побывавшая незадолго до Первой мировой войны у великого пианиста дома в Берлине, вспоминает: «Бузони являлся на редкость разносторонне образованным человеком. Он прекрасно знал литературу, был и музыковедом, и ученым-лингвистом, знатоком изобразительного искусства, историком и философом. Вспоминаю, как однажды к нему пришли какие-то испанские лингвисты, чтобы разрешить их спор по поводу особенностей одного из испанских наречий. Эрудиция его была колоссальна. Приходилось лишь удивляться, откуда он брал время для пополнения своих знаний».

Умер Ферруччо Бузони 27 июля 1924 года.

В сентябре 1703 г. Вивальди начал работать в качестве преподавателя (maestro di violino) в венецианском благотворительном приюте для сироток «Pio Ospedale delia Pieta». В его обязанности входило обучение игре на скрипке и виоле д’амур, а также наблюдение за сохранностью струнных инструментов и покупка новых скрипок. «Службы» в «Pieta» (их с полным правом можно назвать концертами) находились в центре внимания просвещенной венецианской публики. Из соображений экономии в 1709 г. Вивальди увольняют, но в 1711-16 гг. восстанавливают в той же должности, а с мая 1716 г. он уже — концертмейстер оркестра «Pieta».

Еще до нового назначения Вивальди зарекомендовал себя не только как педагог, но и как композитор (главным образом автор духовной музыки). Параллельно работе в «Pieta» Вивальди ищет возможности публикации своих светских сочинений. 12 трио-сонат ор. 1 вышли в свет в 1706 г.; в 1711 г. появился знаменитейший сборник скрипичных концертов «Гармоническое вдохновение» ор. 3; в 1714 — еще один сборник под названием «Экстравагантность» ор. 4. Скрипичные концерты Вивальди очень скоро приобрели широкую известность в Западной Европе и особенно в Германии. Большой интерес к ним проявляли И. Кванц, И. Маттезон, Великий И. С. Бах «для удовольствия и поучения» собственноручно переложил 9 скрипичных концертов Вивальди для клавира и органа. В эти же годы Вивальди пишет свои первые оперы «Оттон» (1713), «Орландо» (1714), «Нерон» (1715). В 1718-20 гг. он живет в Мантуе, где в основном пишет оперы для сезона карнавалов, а также инструментальные сочинения для мантуанского герцогского двора.

В 1725 г. выходит из печати один из наиболее знаменитых опусов композитора, носящий подзаголовок «Опыт гармонии и изобретения» (ор. 8). Как и предыдущие, сборник составлен из скрипичных концертов (здесь их 12). Первые 4 концерта этого опуса названы композитором, соответственно, «Весна», «Лето», «Осень» и «Зима». В современной исполнительской практике они нередко объединяются в цикл «Времена года» (такого заголовка в оригинале нет). По-видимому, Вивальди не был удовлетворен доходами от публикаций своих концертов, и в 1733 г. он заявил некоему английскому путешественнику Э. Холдсуорту о своем намерении отказаться от дальнейших публикаций, поскольку в отличие от печатных рукописные копии стоили дороже. В самом деле, с этих пор новых оригинальных опусов Вивальди не появлялось.

Конец 20-х — 30-е гг. часто называют «годами путешествий» (предп. в Вену и Прагу). В августе 1735 г. Вивальди вернулся было к должности капельмейстера оркестра Pieta, но комитету управляющих не понравилась страсть подчиненного к путешествиям, и в 1738 г. композитор был уволен. Одновременно Вивальди продолжал упорно работать в жанре оперы (одним из его либреттистов был знаменитый К. Гольдони), при этом он предпочитал лично участвовать в постановке. Однако оперные спектакли Вивальди особого успеха не имели, особенно после того, как композитор был лишен возможности выступить в роли постановщика своих опер в театре Феррары из-за запрета кардинала въезжать в город (композитору инкриминировалась любовная связь с Анной Жиро, бывшей его ученицей, и отказ «рыжего монаха» служить мессу). В результате оперная премьера в Ферраре потерпела провал.

В 1740 г. незадолго до смерти Вивальди отправился в свое последнее путешествие в Вену. Причины его внезапного отъезда неясны. Умер он в доме вдовы венского шорника по фамилии Валлер и был нищенски похоронен. Вскоре после смерти имя выдающегося мастера было забыто. Почти через 200 лет, в 20-х гг. XX в. итальянский музыковед А. Джентили обнаружил уникальную коллекцию манускриптов композитора (300 концертов, 19 опер, духовные и светские вокальные сочинения). С этого времени начинается подлинное возрождение былой славы Вивальди. Нотное издательство «Рикорди» в 1947 г. начало выпускать полное собрание сочинений композитора, а фирма «Филипс» приступила недавно к реализации не менее грандиозного замысла — публикации «всего» Вивальди в грамзаписи. В нашей стране Вивальди является одним из наиболее часто исполняемых и наиболее любимых композиторов. Велико творческое наследие Вивальди. Согласно авторитетному тематико-систематическому каталогу Петера Риома (междунар. обозн. — RV), оно охватывает более 700 названий. Главное место в творчестве Вивальди занимал инструментальный концерт (всего сохр. ок. 500). Излюбленным инструментом композитора была скрипка (ок. 230 концертов). Кроме того, он писал концерты для двух, трех и четырех скрипок с оркестром и basso continue, концерты для виолы д’амур, виолончели, мандолины, продольной и поперечной флейт, гобоя, фагота. Известно более 60 концертов для струнного оркестра и basso continue, сонаты для различных инструментов. Из более чем 40 опер (авторство Вивальди в отношении которых с точностью установлено) сохранились партитуры лишь половины из них. Менее популярны (но не менее интересны) его многочисленные вокальные сочинения — кантаты, оратории, сочинения на духовные тексты (псалмы, литании, «Gloria» и т. п.).

Многие инструментальные сочинения Вивальди имеют программные подзаголовки. Некоторые из них относятся к первому исполнителю (концерт «Карбонелли», RV 366), другие — к празднику, во время которого впервые исполнялось то или иное сочинение («На празднество Св. Лоренцо», RV 286). Ряд подзаголовков указывает на какую-то необычную деталь исполнительской техники (в концерте под назв. «L’ottavina», RV 763, все solo скрипки должны играться в верхней октаве). Наиболее же типичны заголовки, характеризующие преобладающее настроение — «Отдых», «Тревога», «Подозрение» или «Гармоническое вдохновение», «Цитра» (последние два — названия сборников скрипичных концертов). При этом, даже в тех произведениях, названия которых, казалось бы, указывают на внешние изобразительные моменты («Буря на море», «Щегленок», «Охота» и т. п.), главным для композитора всегда остается передача общего лирического настроения. Относительно развернутой программой снабжена партитура «Времен года». Уже при жизни Вивальди прославился как выдающийся знаток оркестра, изобретатель многих колористических эффектов, он много сделал для развития техники игры на скрипке.

Со Стендалем перекликается Р. Вагнер. Называя Вебера и Шпора выдающимися немецкими оперными композиторами, Вагнер отказывает им в умении обращаться с человеческим голосом и считает их дарование не слишком глубоким для завоевания области драмы. По его мнению, характер дарования Вебера чисто лирический, а Шпора — элегический. Но главный их недостаток — ученость: «Ох, уж эта наша проклятая ученость — источник всех немецких зол!» Именно ученость, педантизм и бюргерская респектабельность заставили некогда М. Глинку иронически назвать Шпора «дилижансом крепкой немецкой работы».

Однако как ни были сильны в Шпоре черты бюргерства, было бы неверно считать его своего рода столпом мещанства и филистерства в музыке. В личности Шпора и его произведениях было и такое, что противостояло мещанству. Шпору нельзя отказать в благородстве, духовной чистоте и возвышенности, особенно привлекательных в пору безудержного увлечения виртуозничаньем. Шпор не профанировал любимого им искусства, страстно восставая против того, что ему казалось мелким и пошлым, служащим низменным вкусам. Современники по достоинству оценили его позицию. Вебер пишет сочувственные статьи об операх Шпора; симфонию Шпора «Благословение звуков» В. Ф. Одоевский назвал замечательной; Лист дирижирует оперой Шпора «Фауст» в Веймаре 24 октября 1852 года. «По мнению Г. Мозера, песни молодого Шумана обнаруживают влияние Шпора.» У Шпора были длительные дружеские отношения с Шуманом.

Шпор родился 5 апреля 1784 года. Отец его был врачом и страстно любил музыку; он хорошо играл на флейте, мать — на клавесине.

Музыкальные способности сына обнаружились рано. «Одаренный чистым сопрановым голосом, — пишет Шпор в автобиографии, — начал я сперва петь и уже четырех -пяти лет мне разрешалось петь с матерью дуэтом на наших семейных вечерах. К этому времени отец, уступая моему горячему желанию, купил мне на ярмарке скрипку, на которой я стал беспрестанно играть».

Заметив одаренность мальчика, родители отдали его в обучение французскому эмигранту, скрипачу-любителю Дюфуру, но вскоре перевели к профессиональному педагогу Мокуру, концертмейстеру оркестра герцога Брауншвейгского.

Игра юного скрипача была настолько яркой, что родители и педагог решили попытать счастья и найти возможность для его выступления в Гамбурге. Однако концерт в Гамбурге не состоялся, так как 13-летний скрипач без поддержки и покровительства «сильных мира сего» не сумел обратить на себя должного внимания. Возвратившись в Брауншвейг, он поступил на службу в оркестр герцога, и когда ему исполнилось 15 лет, уже занимал должность придворного камер-музыканта.

Музыкальная одаренность Шпора привлекла внимание герцога, и он предложил скрипачу продолжать образование. Выбоо пал на двух педагогов — Виотти и известного скрипача Фридриха Экка. К обоим был направлен запрос, и оба отказались. Виотти сослался на то, что отошел от музыкальной деятельности и занимается виноторговлей; Экк указал на непрерывную концертную деятельность как на препятствие к планомерным занятиям. Но вместо себя Экк предложил брата Франца, тоже концертирующего виртуоза. У него Шпор и занимался два года (1802—1804).

Вместе со своим учителем Шпор совершил путешествие в Россию. В ту пору ездили медленно, с длительными остановками, которыми и пользовались для уроков. Шпору достался суровый и требовательный педагог, начавший с того, что полностью изменил ему постановку правой руки. «Сегодня утром, — записывает Шпор в дневнике,— 30 апреля (1802 г.— Л. Р.) г-н Экк начал со мной заниматься. Но, увы, сколько унижений! Я, мнивший себя одним из первых виртуозов Германии, не мог сыграть ему ни одного такта, который вызвал бы его одобрение. Напротив, я должен был по крайней мере раз десять повторить каждый такт, чтобы наконец хоть сколько-нибудь его удовлетворить. Особенно не понравился ему мой смычок, перестановку которого теперь я сам считаю необходимой. Конечно, вначале мне будет трудно, но надеюсь с этим справиться, так как убежден, что переделка принесет мне большую пользу».

Считалось, что технику игры можно развить путем усиленных многочасовых занятий. Шпор занимался по 10 часов в сутки. «Так удалось мне в короткое время достичь такого умения и уверенности в технике, что для меня уже не было ничего трудного в тогда известной концертной музыке». Став впоследствии педагогом, Шпор придавал большое значение состоянию здоровья и выносливости учеников.

В России Экк тяжело заболел, и Шпор, вынужденный прекратить уроки, возвратился в Германию. Годы учения окончились. В 1805 году Шпор поселился в Готе, где ему предложили место концертмейстера оперного оркестра. Вскоре он женился на Доротти Шейдлер, певице театра и дочери музыканта, работавшего в готском оркестре. Его жена великолепно владела арфой и считалась лучшей арфисткой Германии. Брак оказался очень счастливым.

В 1812 году Шпор с феноменальным успехом концертировал в Вене и ему предложили должность руководителя оркестра в театре An der Wien. В Вене Шпор написал одну из своих самых известных опер «Фауст». Впервые она была поставлена во Франкфурте в 1818 году. В Вене Шпор прожил до 1816 года, а затем переселился во Франкфурт, где работал капельмейстером в течение двух лет (1816—1817). 1821 год он провел в Дрездене, а с 1822 обосновался в Касселе, где занимал должность генерал-мюзикдиректора.

В течение жизни Шпор совершил ряд длительных концертных поездок. Австрия (1813), Италия (1816—1817), Лондон, Париж (1820), Голландия (1835), снова Лондон, Париж, только уже в качестве дирижера (1843), — вот список его концертных турне — это помимо гастролей по Германии.

В 1847 году состоялся торжественный вечер, посвященный 25-летию его работы в Кассельском оркестре; в 1852 году он ушел в отставку, посвятив себя всецело педагогике. В 1857 году с ним случилось несчастье: он сломал руку; это заставило его прекратить и педагогическую деятельность. Постигшее горе надломило волю и здоровье Шпора, бесконечно преданного своему искусству, и, видимо, ускорило его смерть. Он умер 22 октября 1859 года.

Шпор был человеком гордым; особенно тяжело переживал, если в чем-то ущемлялось его достоинство художника. Однажды он был приглашен на концерт ко двору короля Вюртембергского. Такие концерты часто происходили во время карточной игры или придворных пиров. «Вист» и «хожу с козырей», стук ножей и вилок служили своеобразным «аккомпанементом» игре какого-нибудь крупного музыканта. Музыка расценивалась как приятная забава, помогающая пищеварению вельмож. Шпор категорически отказался играть, если не будет создана подобающая обстановка.

Шпор не выносил пренебрежительно-снисходительного отношения знати к людям искусства. С горечью рассказывает он в автобиографии, как часто приходилось даже первоклассным артистам испытывать чувство унижения, выступая перед «аристократической чернью». Он был большим патриотом и страстно желал благоденствия своей родине. В 1848 году, в разгар революционных событий, он создал секстет с посвящением: «написано... для восстановления единства и свободы Германии».

Высказывания Шпора свидетельствуют о его принципиальности, но также субъективности эстетических идеалов. Будучи противником виртуозничания, он не приемлет Паганини и его направления, впрочем, отдавая должное скрипичному искусству великого генуэзца. В автобиографии он пишет: «Я слушал Паганини с большим интересом в двух концертах, данных им в Касселе. Его левая рука и струна соль достойны удивления. Но его сочинения, так же как и стиль их исполнения, представляют странную смесь гениального с детски-наивным, безвкусным, почему они одновременно и захватывают и отталкивают.»

Когда Уле Буль, «скандинавский Паганини», приехал к Шпору, тот не принял его в число учеников, так как полагал, что не сможет привить ему свою школу, столь чуждую виртуозному характеру его дарования. А в 1838 году, прослушав Уле Буля в Касселе, пишет: «Его аккордовая игра и уверенность левой руки достойны удивления, но он жертвует, подобно Паганини, в угоду своим кунстштюкам слишком многим другим из того, что присуще благородному инструменту».

Любимейшим композитором Шпора был Моцарт («Я мало пишу о Моцарте, так как Моцарт для меня все»). К творчеству же Бетховена он относился почти восторженно, за исключением сочинений последнего периода, которых не понимал и не признавал.

Скрипачом Шпор был замечательным. Шлетерер рисует следующую картину его выступления: «На эстраду выходит импозантная фигура, на голову выше окружающих. Скрипка под мышкой. Приближается к своему пульту. Шпор никогда не играл наизусть, не желая создать и намека на рабское заучивание музыкального произведения, что считал несовместимым со званием художника. При выходе на эстраду он кланялся публике без гордости, но с чувством собственного достоинства и спокойно голубыми глазами обводил собравшуюся толпу. Скрипку он держал абсолютно свободно, почти без наклона, благодаря чему правая рука его поднималась сравнительно высоко. При первом же звуке он завоевывал всех слушателей. Маленький инструмент в его руках походил на игрушку в руках великана. Трудно описать, с какой свободой, элегантностью и мастерством он ею владел. Спокойно, точно вылитый из стали, стоял он на эстраде. Мягкость и грация его движений были неподражаемы. У Шпора была большая рука, но она соединяла в себе гибкость, эластичность и силу. Пальцы могли опускаться на струны с твердостью стали и одновременно были, когда нужно, так подвижны, что в самых легких пассажах не пропадал ни один трелевой удар. Не было штриха, которым он не владел с одинаковым совершенством — его широкое стаккато было исключительным; еще более поражал звук огромной силы в форте, мягкий и нежный в пении. Окончив игру, Шпор спокойно кланялся, с улыбкой на лице покидал эстраду при буре несмолкаемых восторженных аплодисментов.
Основным качеством игры Шпора была продуманная и во всех деталях совершенная передача, лишенная каких бы то ни было фривольностей и тривиального виртуозничания. Благородство и художественная законченность характеризовали его исполнение; он всегда стремился передать те душевные состояния, которые зарождаются в наиболее чистой человеческой груди.»

Описание Шлетерера подтверждается и другими отзывами. Ученик Шпора А. Малибран, написавший биографию своего учителя, упоминает о великолепных штрихах, четкости пальцевой техники, тончайшей звуковой палитре Шпора и, подобно Шлетереру, акцентирует благородство и простоту его игры. Шпор не терпел «подъездов», глиссандо, колоратур, избегал скачущих, прыгающих штрихов. Его исполнение было истинно академичным в высоком значении этого слова.

Он никогда не играл наизусть. Тогда это не было исключением из правила; многие исполнители выступали на концертах, имея перед собой на пульте ноты. Однако у Шпора это правило вызывалось определенными эстетическими принципами. Он и учеников заставлял играть только по нотам, утверждая, что скрипач, играющий наизусть, напоминает ему попугая, отвечающего заученный урок.

О репертуаре Шпора известно очень мало. В первые годы он кроме своих произведений исполнял концерты Крейцера, Роде, позднее ограничивался главным образом собственными сочинениями.

В начале XIX века самые выдающиеся скрипачи по-разному держали скрипку. Например, Игнац Френцель прижимал скрипку к плечу подбородком слева от струнодержателя, а Виотти — справа, то есть как это принято и сейчас; Шпор опирался подбородком на самый струнодержатель.

С именем Шпора связаны некоторые нововведения в области скрипичной игры и дирижирования. Так, он является изобретателем подбородника. Еще более значительно его новаторство в дирижерском искусстве. Ему приписывается применение палочки. Во всяком случае он был одним из первых дирижеров, пользовавшихся палочкой. В 1810 году на Франкенгаузенском музыкальном празднике он дирижировал палочкой, скатанной из бумаги, и этот невиданный дотоле способ управления оркестром поверг всех в изумление. С неменьшим недоумением встретили новую манеру и музыканты Франкфурта в 1817 и Лондона в 1820-х годах, однако очень скоро стали понимать ее преимущества.

Шпор был педагогом, пользовавшимся европейской известностью. Ученики съезжались к нему со всех стран. У него образовалась своего рода домашняя консерватория. Даже из России к нему был прислан крепостной по фамилии Энке. Шпор воспитал более 140 крупных скрипачей-солистов и концертмейстеров оркестров.

Педагогика Шпора была очень своеобразной. Его необычайно любили ученики. Строгий и требовательный на уроке, он вне класса становился общительным и ласковым. Обычным явлением были совместные прогулки по городу, загородные поездки, пикники. Шпор ходил, окруженный толпой своих питомцев, занимался с ними спортом, учил плавать, держался просто, хотя никогда не переходил той черты, когда близость превращается в панибратство, снижающее в глазах учеников авторитет учителя.

Он вырабатывал в ученике исключительно ответственное отношение к урокам. С новичком занимался каждые 2 дня, затем переходил на 3 урока в неделю. На последней норме обучающийся оставался до конца занятий. Обязательной для всех учеников была игра в ансамбле и оркестре. «Скрипач, не получивший оркестровых навыков, подобен дрессированной канарейке которая от выученной вещи накрикивается до хрипоты»,— писал Шпор. Игрой в оркестре он руководил лично, отрабатывая оркестровые навыки, штрихи, приемы.

Шлетерер оставил описание урока Шпора. Обычно он сидел посередине комнаты в кресле так, чтобы видеть ученика, и всегда со скрипкой в руках. Во время занятий он часто подыгрывал второй голос или, если у ученика не получалось какое-нибудь место, показывал на инструменте, как нужно его исполнить. Ученики утверждали, что играть со Шпором было подлинным наслаждением.

Особенно придирчиво Шпор относился к интонации. От его чуткого уха не ускользала ни одна сомнительная нота. Услыхав ее, тут же, на уроке, спокойно, методично добивался кристальной чистоты.

Свои педагогические принципы Шпор зафиксировал в «Школе». Это было практическое учебное пособие, не преследовавшее цели прогрессивного накопления навыков; она содержала эстетические воззрения, взгляды ее автора на скрипичную педагогику, позволяя видеть, что автор ее стоял на позициях художественного воспитания ученика. Ему не раз ставили в вину то, что он «не смог» в своей «Школе» отделить «технику» от «музыки». На самом деле такой задачи Шпор перед собой не ставил и не мог ставить. Современная Шпору скрипичная методика еще не дошла до необходимости объединения художественных принципов с техническими. Синтезирование художественных и технических моментов представителям нормативной педагогики XIX века, ратовавшим за отвлеченную техническую тренировку, казалось противоестественным.

«Школа» Шпора уже устарела, но исторически она была этапной, так как намечала пути к той художественной педагогике, которая в XIX веке нашла свое высшее выражение в деятельности Иоахима и Ауэра.

Родился в семье церковного кантора, у которого получил начальное музыкальное образование – обучился игре на органе и фортепиано. В 1832-1833 гг. учился в гимназии во Фрайберге, затем в 1833-1835 гг. был студентом учительской семинарии, одновременно беря уроки игры на скрипке и виолончели и изучая композицию под руководством музыкального руководителя семинарии Августа Фердинанда Анакера. В 1836 г. переехал в Лейпциг, где брал частные уроки композиции у Карла Фердинанда Беккера, кантора местной церкви Св. Николая, и где большое влияние на него оказало знакомство с Робертом Шуманом. С 1839 по 1841 гг. преподавал вокал в Праге, затем в 1841 г. обосновался в Пеште, где до 1844 г. зарабатывал частными уроками игры на фортепиано и статьями для музыкальной газеты «Allgemeine Wiener Musik-Zeitung». Затем некоторое время занимался свободным творчеством, но в 1848 г. был вновь вынужден искать работу и устроился хормейстером и органистом в реформистскую синагогу.

Относительную известность получил в 1852 г., когда его фортепианное трио попало в репертуар Франца Листа и Ганса фон Бюлова. С 1854 по 1858 гг. жил в Вене, затем снова вернулся в Будапешт. В 1857 г. издатель Густав Хеккенаст заключил с ним договор об издании всех его произведений в обмен на регулярный доход независимо от их продаж, что позволило композитору обрести финансовую независимость и сосредоточиться на композиции, пока в начале 1870-х гг. издательство Хеккенаста не закрылось; к 1860 г. он уже пользовался достаточно широкой известностью в Европе. С 1875 г. и до конца жизни был преподавателем гармонии и контрапункта в Будапештской консерватории. С начала 1870-х гг. в его творчестве наступил некоторый спад.

Первым известным его произведением стал цикл фортепианных пьес «Фантастические картины» (1839). Писал симфонии, серенады, мессы, религиозные песни и церковные песнопения, ноктюрны, фортепианные и виолончельные концерты, романсы, трио и дуэты («Sonatina»; «Musikalisches Liederbuch»; «Die Tageszeiten»), три марша, мужские хоры и так далее. Сочинил увертюру «Ричард III», положил на музыку несколько рождественских гимнов XII в.