Михаил Щербаков

Тогда и там, когда и где назначишь,
о небо, ты живыми нас опять, —
неужто петь велишь, а ноты спрячешь
меж тех же звёзд, которых не объять?
Начав с нуля в оптические стёкла
обзор высот, как ныне и досель,
не к тайнам ключ, а только меч Дамокла
найдём мы там — опять ужель?

Сегодня пусть осваивать изустно
взаймы ничей нам выпало мотив.
Бывало солоно, бывало вкусно.
И мало кто ушёл не заплатив.
Но завтра нас, уставших повторяться,
ты, небо, вновь безмолвием не встреть.
Не дай в твоих потёмках потеряться.
Не дай в лучах твоих сгореть.

О звёздный плен! Тугая ткань паучья!
Когда теням вернёшь ты кровь и плоть,
отбей начальный такт, напой созвучья.
Не все, но часть, не так чтобы, но хоть.
Сыграй сигнал: не быть опять на страже.
Опять мотив, но выше на ступень...
Пусть раньше он подастся нам, чем даже
насущный хлеб на каждый день.

2009

КОНЕЦ НЕДЕЛИ

День словно в стороне висел, нас как бы не касался,
он выдался не хмур, не скор, не более весом,
чем всякий дар небес, и нам последним не казался.
А это был последний дар. И никаких потом.

Но кто же в пятом знал часу, что станет с ним в шестом?

Вне связи с миром наш тонул в снегах двуглавый терем,
и рысью, да не той, какой рысак рекорды бьёт,
а родственницей льва, сиречь - лесным пятнистым зверем,
шли сумерки на нас. Но мы не брали их в расчёт.

Меж тем уже и ром не грел, и джем горчил, и мёд.

В жаровне жгли мы хлам сырой. Она черно чадила,
и было, вопреки слезам и стонам здешних зим,
окно отворено. Ведь нам на ум не приходило,
что это наш последний дым. И ничего за ним.

А зверь меж тем сужал круги, неслышен и незрим.

Рассеянные, как чета беспечных новобрачных,
мы вздрогнули, когда не в срок, отстав на целый круг,
прокаркал заводной летун двенадцать равнозначных,
двенадцать безразличных раз. Но вздрогнули не вдруг.

Меж тем летун порхнул в окно, и взмыл, и взял на юг.

Огонь ещё моргал, мерцал. Извивы и изгибы
пестрели на стене. Но мы смотрели не туда.
А это был последний текст, который мы прочли бы.
И сумерки уже над ним смыкались, как вода.

Одно лишь слово было там, и слово было - «да».

Тирренское море





Слеза золотая, сверкни и погибни,
рассыпься, зрачку не мешай.
Я всей панорамы ещё не запомнил,
запомню - и сразу уйду.
Надежд на взаимность пускай ни малейших:
ландшафты не знают о ней.
Ну что ж, ни малейших... Я здесь не за этим,
мне только проститься и всё.

Прощай, горожанка! Считай машинально
ступени от порта наверх,
домой или в гости неся con amore
большую корзину маслин.
Прощай, побережье! Храни con amore
присущий тебе аромат.
Нет войн, нет ошибок. Вода не замёрзнет.
Везувий не заговорит.

Не то любопытно, что я в одночасье
к такому приволью привык,
сто лет накануне прожив в катакомбах -
на ощупь, вслепую почти.
Вопрос - отвыкать ли теперь, отправляясь
обратно и слыша вослед:
«Прощай, чужестранец! Ну, да, чужестранец,
конечно. Конечно, прощай...»

Не вмиг, но отвыкну. Замкнусь, онемею.
Везенье случайным сочту.
Вернусь в подземелье, дневник безучастный
продолжу не с новой строки.
Но здесь, но покуда лежит предо мною
густая тирренская синь,
я к ней - con amore - тянусь, постигая
внезапно, что значит «душа».

спасибо огромное одному замечательному человеку - он познакомил меня с творчеством Михаила Щербакова.
слушая его песни, появляется ощущение, что знаешь каждое слово которое будет следующим.. они сами срываются с языка...

Хороший видеоряд к песенке подобран...






ПЕСЕНКА

В походных своих забавах,
среди свободы и диких пчёл,
охотник! В густых дубравах
провёл ты годы. И вот - пришёл.

Большая твоя двустволка
стоит, прикладом прильнув к стене...
Ждала я тебя так долго!
Теперь ты рядом. И я в огне.

Отсюда как до Китая -
до тех неровных твоих дорог.
Как чудо - твои скитанья,
и ты - герой в них, о мой стрелок!

Пугая и льва, и волка,
навстречу зверю ты шёл, как князь...
Ждала я тебя так долго!
Уж и не верю, что дождалась.

Поленья! пылайте ясно!
Тоска, дорога - всё позади.
Мгновенье! ты так прекрасно!
За ради Бога, не проходи!

Смешная... кружусь без толка...
Да ну позволь же припасть к плечу!
Ждала я тебя так долго!
Зато уж больше не отпущу!

AD LEUCONOEN

Не кричи, глашатай, не труби сбора.
Погоди, недолго терпеть.
Нет, ещё не завтра, но уже скоро -
Риму предстоит умереть.
Радуйся, торговец, закупай мыло,
мыло скоро будет в цене.
Скоро всё иначе будет, чем было.
А меня убьют на войне.

Не зевай, историк, сочиняй книгу,
наблюдай вращенье Земли.
Каждому столетью, году, дню, мигу,
сколько надлежит, удели.
Ветер подымается, звезда меркнет,
цезарь спит и стонет во сне.
Скоро станет ясно, кто кого свергнет.
А меня убьют на войне.

Смейся, Левконоя, разливай вина,
знать, что будет, ты не вольна.
Можешь мне поверить, по всему видно,
что тебя не тронет война.
Знать, что будет завтра, - много ль в том толка!
Думай о сегодняшнем дне.
Я ж, хотя и знаю, но скажу только,
что меня убьют на войне.

ДРУГОЕ ОБРАЩЕНИЕ К ГЕРОЮ

Проживи, как я, хоть двести
лет, хоть триста, хоть на месте
сидя, хоть чертя кривые, -
ты в таблицы восковые
не уверуешь, как я.
Мудрено читать на воске,
да и мир - скорей подмостки,
чем, увы, библиотека.
И плевать, какого века
есть метафора сия.

Ты невзлюбишь этот тёмный
балаган, с его скоромной
болтовнёй, с битьём предметов
кухни, с блеяньем кларнетов
и жужжанием гитар,
с невменяемым партером
и любовником-премьером,
что на горе всем актрисам,
хоть и выглядит нарциссом,
всё же пахнет, как кентавр.

Ты дерзнёшь, как от заразы,
прочь бежать, презрев наказы,
коих альфа и омега
в отрицании побега,
дескать, тоже болтовня!
И раскаешься тем паче
в должный срок. Но как иначе?
Я ведь брал счета к оплате,
а тебе с какой же стати
быть удачливей меня?

Новым Глостером, впустую
принимая за крутую
гору плоское пространство,
станешь ты менять гражданства
с быстротой сверхзвуковой,
примеряя, как для бала,
антураж, какой попало -
и драгунский, и шаманский,
и бургундский, и шампанский,
и церковно-цирковой...

Так и вижу, как в Гранаде
или в Бирме на канате
ты танцуешь, горд и страшен,
меж бумажных крыш и башен
пред бумажным божеством
и, понятный божеству лишь,
весь горишь и торжествуешь,
но - в Крыму ли, на Суматре -
всё опять-таки в театре,
и опять-таки в плохом.

Лишний раз над башней ближней
промахав руками лишний
час и лишний раз дотошно
убедившись только в том, что
твердь воистину тверда,
ты опустишь руки, словно
раб цепной, который брёвна
ворошит и камни движет,
и отчаянье пронижет
плоть и кровь твою тогда.

И совсем уже бесстрастно,
ни контраста, ни пространства
не боясь, уже у края,
прямо в публику ныряя,
прямо в чёрные ряды,
ощутишь спиной негибкой,
что глядит тебе с улыбкой
кто-то вслед. И будет это
Люцифер, носитель света,
ангел утренней звезды.

- Без моей команды, - скажет
он, - вокруг тебя не ляжет
мгла, и медленной волною
не сойдётся над тобою
восхитительная тишь.
Так что где-нибудь в Лаосе
потанцуй ещё на тросе
или где-нибудь в Майами
помаши ещё руками,
может, всё-таки взлетишь.

Мы прах. Мы явный прах.
В буквальном смысле — пыль земли,
А также след в пыли.
Мы мел руин, щепа сухих древес,
Морской песок и след в песке,
Утиль музеев и настенный мох пещер.

Мы алебастр, и тальк,
И та мука, что лик паяца белит,
И опилки закулисных стойл,
А также прочий арсенал сыпучей всячины,
Без коей шапито — не шапито.

Мы несомненный прах,
Мы порох, что столетьями лежит себе и ждет
Ну, разве что, случайности,
Поскольку в тайники, где спрятан он,
Ни светлый эльф, ни черный гном пути не сыщет.

Мы нагар и накипь,
Зола и сажа мастерских,
Густой на гробовой плите нарост,
Налет, убрав его, прочтешь слова:
Навек, навек, навек...
Ушла, ушла, ушла...
Любовь, любовь, любовь...

Мы несравненный прах,
Мы важный пепел, знатная руда.
Какой, не правда ли, высокий стиль?
Мы пыль, но если мы не соль земли,
То кто же соль земли?

Once in our lives, Let us drink to our Wives,
Though their numbers be but small;
Once in our lives, Let us drink to our Wives,
Though their numbers be but small;
Heaven take the best, And the Devil take the rest,
And so we shall get rid of them all:
To this hearty wish, Let each man take his dish,
And drink, drink till he falls!

ПЕСНЯ О ГЕРОЯХ

За суетность и тщетность наших лет пустынных,
за то, что так томительно и так темно в них,
совсем бы не хотелось осудить невинных,
когда б была возможность отыскать виновных.

На помощь нам спешат иных времен агенты.
От медленного Тибра и могучей Трои
над нами бесконечные летят легенды,
пред нами незабвенные идут герои.

Их поступь тяжела от долгих лет скитаний,
в речах - благоуханье неземных соцветий,
глаза таят следы пережитых страданий,
в них виден свет миров и слышен гул столетий.

На наш скалистый берег перекинув трапы,
спускаются они из невозможной дали,
всем видом говоря, какие мы растяпы:
они свершали подвиги, а мы моргали.

Но мы на них взираем в убежденье прочном,
что все их чудеса у нас давно в продаже.
И нам уже не нужен миф о страшном прошлом.
Всё больше как-то хочется спросить - что дальше?

И мы всю ночь мечтаем и поём с натугой,
какой наступит рай, как только утро грянет.
Покуда воет буря, нам и ночь подругой.
Но что мы будем петь, как только солнце встанет?

Заздравного вина иль погребальной хвои
подарит нам судьба уже, быть может, скоро?
Об этом ничего не говорят герои,
а только всё кивают и вздыхают скорбно.

ШКОЛА ТАНЦЕВ 2

Я не сказал бы, что во время сна люблю
вдыхать миазмы разные - клопам на страх,
но я дышу всем этим, поскольку сплю
ноздрями к стенке, а она в коврах.

Пока я сплю, жильцы внизу тарелки бьют
и друг за другом бегают по этажу.
Порой во сне я думаю: зачем живут
они? Но смысла не нахожу.

Ещё во сне я думаю, что жизнь есть шум,
но минимальный, в тон чему и смерть сама:
вчера был минимум, нынче минимум,
завтра - меньше минимума.

О смерти в целом мыслю я так часто, что,
когда ко мне (опять-таки во время сна)
она является, не вопрошаю: кто
это? Я знаю - это она.

И я дрожу, когда в оранжерейной мгле
с галантерейно-кремовым (а ля Париж)
великолепием гостья шепчет мне:
станцуем, что ли, чего дрожишь?

О Красота! Сколь ни карала бы
нас ты, всё неверный твой ловим свет.
Хотя и помним, что, чем коралловый
аспид, гадины краше нет.

И обмануться страшно, и перечить жаль.
Небось не каждый день - вообразите кадр -
маячит рядом этакая флеш-рояль
и приглашает на данс-макабр.

Всем парам парочка! Хоть впрямь танцуй.
Она Жорж Санд анфас, а я маркиз де Сад.
Она воздушна, типа, как поцелуй,
а я воздушен, как десант.

Уж я станцую так, что у меня ни-ни!
Я все паркеты в щепки разнесу.
А те, которые живут внизу, они
себе пускай живут внизу.

Поберегись! - не хуже третьего
петуха кричу я - и лечу в галоп.
Сегодня минимум, завтра нет его,
послезавтра пускай потоп.

Но тут она и весь её парфюм и джем,
весь этот вереск, чтобы не сказать - миндаль,
шелками свистнув, делаются вновь ничем.
И я не ведаю, как быть даль(ше).

И просыпаюсь я, какой-то кислый вкус
держа во рту. И голосом вполне чужим
клянусь вперёд блюсти антитабачный курс,
вегетарьянство и сплошной режим.

Затем заглатываю эскалоп свиной,
распространяю в комнате сигарный чад -
и снова сплю (напившись собственной
крови: дёсны кровоточат).

РЫБА

Дожил. Изник в товаре. Язык на месте, а слов ничуть.
Рыба в стеклянном шаре меня смущает. Не что-нибудь.
Смотрит она сурово. Молчит неслышно. Блестит едва.
Рыба, шепни два слова. Хотя бы, что ли, «жива, жива».

Мелких, себе в убыток, набрал причастий. Вручил на чай.
Свился предлинный свиток в предолгий ящик. Прости-прощай.
Тщетно топчусь кругами, не возле даже, а вне всего.
Рыба, взмахни руками. Минор немыслим, спугни его.

Осень. Дожди. Дремота. Бездонный омут. Бессонный гнёт.
Бледный на фото кто-то вот-вот очнётся и подмигнёт:
помнишь кофейню в Сохо? Конечно помню. Да толку что!
Рыба, мне очень плохо. Мне даже хуже, чем только что.

«След мой волною смоет», - пропел ребёнок. И след пропал.
В гости? Сейчас не стоит. Явлюсь к разъезду. Скажу - проспал.
Или останусь дома, с ковра не двинусь. Не та луна.
Осень. Минор. Истома. Какие гости, когда волна?

«Всякой по паре твари», - прочёл я как-то. Незнамо где.
Рыба в стеклянном шаре - плохой помощник моей беде.
Гибкий предмет улова, деталь декора, форель-плотва.
Рыба, шепни два слова. Взмахни руками. Жива, жива.

АНЕТА

Хороших нет вестей, дурные тут как тут, Анета влюблена.
С утра жильцы пускай не вслух о том шумят, но глаз у всех косит.
Никто из первых рук не взял и взять никак не мог, но ясно всем:
как есть влюбилась. Это ль не напасть? Да плюс ещё туман с утра.

Сосед-флейтист обломки флейты в печке сжёг. Анета влюблена.
К чему теперь турецкий марш, какой такой ещё скрипичный ключ?
Извлёк из замши вещь, всего-то дел, нажал покрепче и сломал.
Когда-то стройный клён, потом умельца труд, зола, зола теперь.

В столице нынче сложный день, венки, повозки, траур, медный звон.
Тиран скончался, город слёзы льёт по нём. Анета влюблена.
Ведь вот привёл Господь родиться! Что за город? Право, я дивлюсь.
Седьмой покойник за семь лет, привыкнуть бы, а он всё слёзы льёт.

Входи, прохожий, гостем будь, садись, велю сейчас подать кувшин.
У нас тут, знаешь, цирк, бедлам, смешно сказать, Анета влюблена.
Не стать уж, видно, ей на «ты» со мной во весь сезон, пока я здесь.
Тем паче нет, когда я буду там, увы, где скоро буду я.

Что делать, сложный день, венки, войска, туман другой, чем в прошлый раз.
Тогда ещё хоть флейты посвист был окрест, а нынче медный звон.
Взгляни на птиц моих, они теперь застыли в клетках и молчат.
Спроси, кто дрозд из них, кто зяблик, я теперь ответить не смогу.

Прохожий, грустно мне, неинтересно мне, Анета влюблена.
Бокал из тех, из лучших двух любой бери, но пей пока один.
Вино не вкусно мне, тяжёл туман, в столице траур круглый год.
Не жаль Анеты, флейты жаль. Хотя что флейта? Бывший клён, и всё.

КАРАВАН

(с народным рефреном)

Школяр в объятьях младой Гертруды
дремал на левом своём боку.
Во сне ему рисовались груды
песка - не к марш ли броску? -
и шли по песку верблюды.
(Один верблюд ишёл. Другой верблюд ишёл.
И третий верблюд ишёл. И весь караван ишёл.)
От книг дневных, от пиров вечерних
к концу семестра гудел висок.
Дремал школяр. Предстоял сочельник.
А марш, который бросок,
во всех был далёк значеньях.
(Один верблюд устал. Другой верблюд устал.
И третий верблюд устал. И весь караван устал.)
Гертруде снился туман стокрылый.
Во сне шептала она: «Зер гут,
школяр, созвездья красой и силой
твоей не пренебрегут.
Тебя не убьют, мой милый».
(Один верблюд упал. Другой верблюд упал.
И третий верблюд упал. И весь караван упал.)
Шёл курс второй. Неглубок, но ровен
был сон. Светало. Редел туман.
Кругом скрипели врата часовен.
Вдали гремел барабан,
серьёзный, как ван Бетховен.
(Один верблюд издох. Другой верблюд издох.
И третий верблюд издох. И весь караван издох.)
О, марш-бросок! О, цевьё с прикладом!
О, чуждый трепета сон младой,
когда не помнишь ни книг, что адом
грозят, ни Девы Святой,
ни имени той, что рядом.
(Один верблюд воскрес. Другой верблюд воскрес.
И третий верблюд воскрес. И весь караван воскрес.)
Школяр, очнувшись, размял до хруста
плечо. Бальзамом висок натёр.
Сказал Гертруде: «Прощай, Августа».
Зевнул. Пригладил вихор.
И вышел во двор. Там пусто.
(Один верблюд ушёл. Другой верблюд ушёл.
И третий верблюд ушёл. И весь караван ушёл.)

ВЕЧНОЕ СЛОВО

Из руин и забвенья, из пепла и крови,
законам любым вопреки,
возникает лицо, появляются брови,
из тьмы проступают зрачки.

И не нужно движений, достаточно взгляда,
как всё начинается вновь:
из бессонного бреда, из слёз и разлада
на свет происходит любовь.

О, как страстно бунтует и мечется глухо
невнятная гордость моя!
Но когда настаёт вожделение духа,
не волен противиться я.

И напротив, когда вдохновение плоти
волнует и застит глаза, -
я нисколько не против, не только не против,
напротив, я полностью за!

Спотыкается разум, не в силах расчислить
конца и начала узнать.
И всё чаще бывает, что страшно помыслить,
хотя и возможно понять.

И всё чаще выходит, что смерть наготове,
а тайна Земли заперта.
И опять остаётся спасение в слове,
а прочее всё - суета.

Полагаюсь на слово, на вечное Слово,
и кроме него - ничего.
Обращаюсь к нему, как к началу земного
всего и иного всего.

Возвращаюсь, качаясь, как судно к причалу,
к высокому Слову Творца.
И чем более я подвигаюсь к Началу,
тем далее мне до конца.

* * *

И полдень, и вокзал, и справочная — всё уместно было, кроме нас.
И очередь, и редкий дождь, и колея на Оредеж и Павловск.
Все пассажиры арии свои и роли знали, кроме нас,
как если некий бы выдумыватель в чужую музыку вкропал нас,
к слову приплёл, вклеил в коллаж,
к буфетным кружевам и модному по радио потоку средних частот.
Дождь был уныл, день был не наш,
но в целой жизни не было у нас важнее дня, чем тот.

Как если ни единой бы живой души вокруг, разучивали мы
подсказанные кем-то реплики среди гуденья и мельканья.
Глухие чьи-то сны, навязанные нам, озвучивали мы,
от робости недоговаривая, из гордости не умолкая.
Чей-то владел нами расчёт.
Сегодня очевиднее, но не яснее нам он стал, чем тогда.
Робость прошла, гордость пройдёт,
а реплики не делись никуда, и мы не делись никуда.

Вокзал разросся вширь, столетье обновилось, норма с неба пролилась,
диспетчера седого с должности внучатый вытеснил наследник.
Всех пассажиров скорый подобрал и в Павловск вывез, кроме нас.
Всё в тех же недомолвках путаемся мы, и радио шумит на средних.
Тот же сквозь шум модный акын
отсутствием фантазии не сокрушён и гордо режет правду одну.
Правде цена — медный алтын,
живой душе пока не до того, а мёртвая уже в Аду.

<2013>

НЕ ТОЛЬКО

Скажу себе, не возводи к Эдему и Адаму,
не подступай издалека, не заходи окольно.
В проводники возьми напев, махнув оркестру в яму,
чтоб оглушал не наповал, но бередил пребольно.
И начинай по существу: влюбился мальчик в даму,
но до него ей дела нет, она живёт превольно.

Он новичок, не знает нот, он натворит ошибок,
но дама в них и в нём самом участия не примет.
Как все юнцы, он угловат, как немцы все — негибок,
но не она его смягчит и с недругом разнимет.
Не от неё, хоть и смешон, дождётся он улыбок
и упадёт, но не она его с земли подымет.

Семь, нет, восемь уже лет, как был ей тоже как бы мираж:
мелькнул всадник и куда-то дальше вскачь повёз депешу.
В тот год что ей выжить помогло? Похоже, набожность одна.
Лазурь, чётки. Gott der Vater und Gott der Sohn. Не весь погас мираж,
воспламенив её тевтонскую кровь, не сам выцвел.
Сумеречной рябью стал, мечтой, метелью.
Семь лет быт, замужество, и нервы, нервы сделали своё.
От них даже Gott der heilige Geist не спас.

Кому мольбы пред алтарём, кому верхом в генштабы.
Кого метель, кого мечта заворожит, завьюжит.
А новичок, переболев, преодолев ухабы,
ещё дойдёт до кладовых и до чинов дослужит,
от каковых она одна его теперь спасла бы,
но до юнца ей дела нет, она живёт не тужит.

Нынче в замке у неё как раз проездом в город Берлин
вот-вот грянет струнный коллектив живьём. Округа в сборе.
Лёд с утра к вискам и наготове капли те, что принимать
велел доктор с ложки мельхиоровой дважды в день. Принять
и в тёмном верхнем этаже почти забыться пока. Потом, после
горничная или секретарь, войдя, доложит,
что квартет столичный за искусство деньги взять не захотел.
Сыграл даром и с виолончелями отбыл прочь.

Скажу себе: не удивил, но убедил всецело,
что сам отнюдь не новичок, понахватался толка.
Что знаешь нот упрямый лад и вяжешь их умело.
Как по канве узоры шьёшь, но рвётся там, где тонко.
Где всё о том, что никому ни до кого нет дела.
Спрошу себя: ведь ты о том? Отвечу: нет, не только.

<2013>

* * *

Не смог на крыльях взмыть — качусь по рельсам в ночь.
Пускай не к сроку быть, так хоть заснуть бы смочь.
Но свет в купе, как днём. Попутчик ест еду
и говорит о том, что он бывал в аду.

Что в пекле он горел и опалён, но цел.

Он цел, но хмур и ряб, ему повязка жмёт.
Его какой-то штаб лишил каких-то льгот.
Туда он едет сам из пункта N в пункт M.
В долгу пред ним все там, и он задаст им всем.

Глядит он в ночь, грозя. Ему помочь нельзя.

Уверен он, что прав. В любом аду он знал,
что сеять кровь и прах его не штаб призвал.
Что вшить в плечо погон и вмять стопу в сапог
с рожденья избран он — ему велел сам Бог.

Попутчик пьёт, я нет. Я взял не тот билет.

Уходит ночь ни с чем, как в землю прах и кровь.
Почти вот-вот пункт M, не опоздать бы вновь.
Я не рождён для льгот, я не горел в огне.
Ни с чем ушёл мой взлёт, но весь мой ад при мне.

Уже вокзал почти, я опоздал, прости.

<2015>

Очень интересный автор, и хороший исполнитель. Давно слушаю. Вот только новостями не радует. Зашёл на офсайт. Вроде конценитрует, но в магазине новинок нет.(