Сцены, которые нас потрясли

Гвоздимые строками,
стойте немы!
Слушайте этот волчий вой,
еле прикидывающийся поэмой!
Дайте сюда
самого жирного,
самого плешивого!
За шиворот!
Ткну в отчет Помгола.
Смотри!
Видишь —
за цифрой голой...

Ветер рванулся.
Рванулся и тише-
Снова снегами огрёб
тысяче-
миллионнокрыший
волжских селений гроб.
Трубы — гробовые свечи.
Даже вороны
исчезают,
чуя,
что, дымись,
тянется
слащавый,
тошнотворный
дух
зажариваемых мяс.
Сына?
Отца?
Матери?
Дочери?
Чья?!
Чья в людоедчестве очередь?!.

Помощи не будет!
Отрезаны снегами.
Помощи не будет!
Воздух пуст.
Помощи не будет!
Под ногами
даже глина сожрана,
даже куст»

Нет,
не помогут!
Надо сдаваться.
В 10 губерний могилу вымеряйте!
Двадцать
миллионов!
Двадцать!
Ложитесь!
Вымрите!..

Они долго шли по улицам вслед за машиной. Прохожие больше не
оборачивались им вслед. Спускались сумерки. Кладбище для бедных находилось
очень далеко. Катафалк подпрыгивал на выбоинах мостовой, а мотор громко и
весело постреливал, словно выпускал праздничные петарды.
Колен уже ничего не слышал, он жил прошлым, иногда вдруг улыбка
освещала его лицо, он вспоминал все. Николя и Исида шагали за ним следом.
Исида время от времени касалась рукой плеча Колена.
Шоссе вдруг кончилось, и грузовик остановился. Впереди был водоем.
Гробоносцы вытащили из фургона черный ящик. Колен впервые попал на это
кладбище, оно было расположено на острове неопределенной формы, меняющейся в
зависимости от уровня воды. Он смутно вырисовывался сквозь туман. Дальше
катафалк ехать не мог. На остров вела длинная пружинящая серая доска, конец
которой терялся в прибрежной дымке. Гробоносцы, ругаясь на чем свет стоит,
поволокли ящик, и первый вступил на доску - она была такой узкой, что пройти
по ней мог лишь один человек. Они несли черный ящик на перевязях из
колбасомятных ремней, которые они накинули на себя. Заднему гробоносцу
ремень так сдавил шею, что он стал задыхаться и посинел. На сером фоне
густого тумана это выглядело удручающе. Колен двинулся за ним следом, затем
на доску ступили Николя и Исида. Первый гробоносец нарочно топал по доске,
сотрясая ее, раскачивал из стороны в сторону. Потом он исчез в испарениях,
которые хлопьями поднимались от воды, подобные распущенному сахару в стакане
сиропа. Их шаги звучали нисходящей гаммой, а доска все больше прогибалась по
мере того, как они удалялись от ее конца. Когда же они добрались до самой ее
середины, она стала ритмично касаться поверхности озера, симметричные
волночки забурлили с обеих сторон, и темная, прозрачная вода почти ее
затопила. Колен наклонился направо и посмотрел в глубину -- ему почудилось,
что он видит, как что-то белое колышется на дне. Николя и Исида тоже
остановились, казалось, что все трое стоят прямо на воде. Гробоносцы
продолжали идти вперед. Когда они все прошли две трети пути по доске, она,
легонько хлюпнув, оторвалась от воды, и волночки стали постепенно угасать.
Гробоносцы вдруг припустились бегом, они громыхали башмаками по гулкой
доске, а ручки черного ящика стучали о его стенки. Гробоносцы с ящиком
оказались на острове намного раньше Колена и его друзей. Никого не
дожидаясь, они двинулись по тропинке, с обеих сторон окаймленной живой
изгородью из темнолистых кустов. Тропинка изгибалась по унылой равнине
причудливыми тоскливыми синусоидами, почва была пористой и рассыпчатой.
Постепенно тропинка расширялась, листья кустарника становились все более
серыми, и прожилки их бархатистой плоти стали отливать золотом. Высокие,
гибкие деревья перекидывали ветви с одной стороны дороги на другую, и свет,
пробившийся сквозь этот свод, терял яркость, становился белесым. Дальше
дорога разветвлялась на несколько тропинок. Гробоносцы, не колеблясь,
свернули направо, Колен, Исида, Николя торопились изо всех сил, стараясь их
догнать. Не было слышно в деревьях птичьего щебета, вообще ниоткуда не
доносилось никаких звуков, только серые листья иногда отрывались и тяжело
шмякались на землю. Дорожка петляла. Гробоносцы злобно лягали стволы, и их
кованые башмаки оставляли на губчатой коре глубокие синеватые рубцы.
Кладбище находилось в центре острова. Если взобраться на валун, то за
чахлыми деревьями вдалеке, ближе к другому берегу, можно было увидеть небо,
перечеркнутое темными полосами, -- это планеры медленно пролетали над
лугами, поросшими звездчаткой и диким укропом.
Гробоносцы остановились у края глубокой ямы и принялись раскачивать
гроб Хлои, распевая во весь голос: "Эй ухнем!..", и что-то с глухим стуком
упало в яму. Второй гробоносец при этом рухнул на землю, полузадушенный
колбасомятным ремнем, потому что не успел вовремя скинуть петлю с шеи. В
этот момент к яме подбежали Колен и Николя. Запыхавшаяся Исида спотыкалась,
не поспевая за ними. И тут вдруг из-за холмика вышли Священок и Пьяномарь,
оба в замасленных спецовках, и, завыв по- волчьи, принялись кидать землю и
камни в могилу. Колен стоял на коленях. Он закрыл лицо руками. Камни с
грохотом сыпались в яму. Священок, Пьяномарь и оба гробоносца схватились за
руки и хороводом закружились вокруг нее, а потом ни с того, ни с сего
опрометью бросились к дороге и, отплясывая фарандолу, скрылись из виду.
Священок трубил в большой крумгорн, и хриплые звуки долго вибрировали в
мертвом воздухе. Земля в могильной яме начала постепенно осыпаться, и через
две-три минуты тело Хлои исчезло.

Какая великолепная пара. Лже-Вероника была довольно высокой, где-то метр семьдесят, но мулат был на целую голову выше. Она доверчиво прижималась к нему. Тиссеран сел рядом со мной; он дрожал всем телом и смотрел на эту парочку как загипнотизированный. Я выжидал; помню, этот медленный танец казался мне бесконечным. Через минуту я тронул Тиссерана за плечо и позвал: «Рафаэль, Рафаэль…»
– Что я могу сделать? – спросил он.
– Иди помастурбируй.
– Думаешь, пропащее дело?
– Конечно. Оно с самого начала пропащее. Тебе, Рафаэль, никогда не стать героем девичьих грез. Пойми раз и навсегда: все это не для тебя. И потом, уже поздно. Сексуальные неудачи преследуют тебя с детства, и обида, которую ты испытал в тринадцать лет, будет отзываться в тебе всю жизнь. Даже если у тебя будут женщины – в чем я, откровенно говоря, сомневаюсь, – это не сможет тебя удовлетворить; ничто уже не сможет тебя удовлетворить. Ты всегда будешь чувствовать себя обделенным из-за того, что в ранней юности не познал любви. Эта рана уже причиняет тебе боль, а с годами она будет болеть все сильнее. Едкая горечь наполнит твое сердце, и тебе не будет ни отрады, ни избавления. Увы, это так. Но это не значит, что ты не можешь отомстить за себя: Ты все же можешь завладеть этими женщинами, которых так сильно желаешь. Ты даже можешь завладеть самым ценным, что в них есть. А что в них самое ценное?
– Красота?
– Нет, не красота, тут я с тобой не согласен. Это также не их лоно и не их любовь – ведь все, что я назвал, исчезает вместе с жизнью. А их жизнью ты можешь завладеть, это просто. Сегодня вечером ты должен стать убийцей: поверь мне, друг, это единственный шанс, который у тебя еще остался. Когда ты почувствуешь, как их плоть трепещет под твоим ножом, услышишь, как они молят пощадить их молодость, ты воистину станешь их господином, завладеешь их телом и душой. Не исключено даже, что перед жертвоприношением ты получишь от них сладостные дары; нож, Рафаэль, – это могучий союзник.
Он не сводил глаз с парочки, которая в обнимку медленно кружилась посреди зала; одна рука лже-Вероники обвивала талию мулата, другая лежала у него на плече. Тихо, почти робко он произнес: «Я бы лучше его убил…» Это была победа. Я почувствовал облегчение и наполнил наши бокалы.

Руби прочитала вслух:
“Сегодня видела, как Густав щупает Синтию. Это сексуальные домогательства. Сначала он развернул пеленку и долго пялился на голенького ребенка. Он не знал, что я все вижу, наклонился и совершил невообразимое. Мне стало противно и страшно за Синтию. Каким то будет ее детство при отце извращенце? Говорила с ним потом. Сказала, мне все равно, что он творит со мной, но чтобы не смел больше так прикасаться к Синтии. Пригрозила, что если еще увижу, позвоню защитникам прав детей и он сядет. Похоже, ему нисколько не стыдно, но он пообещал не делать этого больше. Не знаю, можно ли ему верить. Он такой развратник. Как мне защитить Синтию? И этого тоже не знаю”.
Не дожидаясь какой либо реакции от Эйнсли, Руби затем сказала:
– Записи на эту тему встречаются постоянно в дневниках миссис Эрнст в течение двух лет. Ее угроза так пустой и осталась, она ничего не предприняла. А полтора года спустя она писала вот о чем.
Она взяла со стола другую тетрадь и указала ему абзац.
Он жестом попросил прочитать его вслух. Она прочитала:
“Сколько я ни предупреждала Густава, это все равно продолжается. Иногда он делает Синтии так больно, что она вскрикивает в голос. Стоит же мне завести с ним разговор об этом, он говорит: “Ничего страшного. Просто небольшое проявление отцовской любви”. Я ему говорю:
“Нет, это страшно. Это ненормально. Ей это не нравится. Она ненавидит тебя. Она тебя боится”. Теперь Синтия всякий раз плачет, стоит Густаву подойти к ней. А если он протягивает к ней руку, она вскрикивает, вся сжимается и прячет лицо в ладонях. Я продолжаю грозиться, что пожалуюсь в полицию или нашему семейному доктору В. Густав лишь смеется, знает, что я никогда не решусь на это – такого позора я не вынесу. Как мне потом смотреть людям в глаза? Нет, я не смогу и заговорить с кем то на эту тему. Даже ради спасения Синтии. Придется жить с этим тяжким бременем. И Синтию ждет та же участь”.
– Вы шокированы? – спросила Руби, закончив чтение.
– Отработаешь девять лет в отделе убийств, тебя уже ничто не шокирует. Но я с тревогой жду продолжения. Это ведь еще не все?
– Далеко не все. Она очень много писала на эту тему, нам никакого времени не хватит. Поэтому я перейду сразу к другому сюжету, – она заглянула в свои записи. – Теперь о жестокости. Густав стал бить Синтию с трехлетнего возраста. Как написано в дневнике: “он раздавал ей пощечины и затрещины по малейшему поводу или вовсе без повода”. Он ненавидел ее плач и однажды “в наказание” сунул ножками в почти что крутой кипяток. Миссис Эрнст пришлось отвезти дочь в больницу, объяснив ожоги несчастным случаем. Как она отметила в записях, врач ей не поверил, но никаких последствий это не имело.
Когда Синтии было восемь, Густав впервые изнасиловал ее. После этого Синтия стала шарахаться от всякого, кто пытался прикоснуться к ней, включая даже мать. Ее страшила сама мысль о постороннем прикосновении. – Голос Руби дрогнул. Она сделала глоток воды из стакана и указала на кипу тетрадей. – Это все описано в них.
– Хочешь, сделаем перерыв? – спросил Эйнсли.
– Да, было бы неплохо, – Руби пошла к двери, пробормотав на ходу:
– Я скоро…
Эйнсли остался один. В мыслях его царил полнейший хаос. Он не смог стереть в своей памяти сладкую отраву своего романа с Синтией и едва ли когда нибудь сможет. Как ни озлобилась она на него, когда он решил прекратить их отношения, как ни мстила, лишая всякой перспективы продвижения по службе, она все еще была ему слишком дорога, чтобы он мог хотя бы помыслить причинить ей ответное зло. А после того, что он только что узнал, на него и вовсе накатила смешанная волна нежности и жалости к ней. Как могли столь цивилизованные с виду родители так надругаться над своим ребенком? Как мог отец до такой степени быть извращенно похотливым, а мать настолько бесхребетной, чтобы не прийти на помощь маленькой дочери?
Дверь неслышно открылась и в комнату вернулась Руби.
– Ты в состоянии продолжать? – спросил Эйнсли.
– Да, давайте покончим с этим, а потом я, наверное, пойду и напьюсь в дымину, чтобы забыть обо всей этой мерзости.
Оба прекрасно понимали, что она не сделает этого. После трагической гибели отца она дала твердый зарок не притрагиваться к наркотикам и не употреблять спиртного. И никакие новые потрясения не могли ее поколебать в этом.
– В двенадцать лет с Синтией случилось неизбежное, – продолжала она после краткой сверки со своими заметками. – Она забеременела от собственного папаши. Вот, я прочту, что записала миссис Эрнст.

Одно было достоверно, в одном он не сомневался: он стал другим
человеком, все в нем изменилось, и уже не в его власти было уничтожить
звучавшие в нем слова епископа, коснувшиеся его сердца.
Таково было его душевное состояние, когда он встретил Малыша Жерве и
украл у него сорок су. Для чего? Вероятно, он и сам не мог бы объяснить; не
было ли это конечным следствием и как бы последним чрезвычайным усилием злых
помыслов, вынесенных им из каторги, остатком тяготения к злу, результатом
того, что в статике называют "силой инерции"? Да, это было так и в то же
время, может быть, не совсем так. Скажем просто: это украл не он, не
человек, - украл зверь; послушный привычке, инстинктивно, бессмысленно, он
наступил ногой на монету, в то время как разум его метался, одержимый
столькими идеями, необычными и новыми. Когда разум прозрел и увидел поступок
зверя, Жан Вальжан с ужасом отшатнулся, испустив крик отчаяния.
Странное явление, возможное лишь в тех условиях, в каких находился он!
Украв у мальчика эти деньги, он совершил то, на что уже был неспособен.

Гвоздимые строками,
стойте немы!
Слушайте этот волчий вой,
еле прикидывающийся поэмой!
Дайте сюда
самого жирного,
самого плешивого!
За шиворот!
Ткну в отчет Помгола.
Смотри!
Видишь —
за цифрой голой...

Ветер рванулся.
Рванулся и тише-
Снова снегами огрёб
тысяче-
миллионнокрыший
волжских селений гроб.
Трубы — гробовые свечи.
Даже вороны
исчезают,
чуя,
что, дымись,
тянется
слащавый,
тошнотворный
дух
зажариваемых мяс.
Сына?
Отца?
Матери?
Дочери?
Чья?!
Чья в людоедчестве очередь?!.

Помощи не будет!
Отрезаны снегами.
Помощи не будет!
Воздух пуст.
Помощи не будет!
Под ногами
даже глина сожрана,
даже куст»

Нет,
не помогут!
Надо сдаваться.
В 10 губерний могилу вымеряйте!
Двадцать
миллионов!
Двадцать!
Ложитесь!
Вымрите!..

Дима забыл о времени. Вытянувшись в струнку, затаив дыхание, он следил за хитрым и терпеливым хищником. Медведица подбиралась все ближе к подножию тороса, на котором лежал Дима. Она следила все время за сторожевой моржихой, но Диме удалось уловить ее взгляд, брошенный в сторону тороса, и он понял: охота шла на моржонка, спавшего под торосом. Уже только несколько метров отделяло медведицу от намеченной жертвы. Собравшись в огромный комок и подобрав под себя все четыре лапы, медведица с минуту, вытянув узкую голову, покачалась на поджатых лапах, словно приминая снег под собой. И вдруг, как только сторожевая моржиха опустила голову, медведица взвилась невысоко надо льдом, пролетела в воздухе четыре пять метров и в следующий миг одним ударом
ее лапы моржонок был отброшен, словно мячик, в раскрытый вход колодца. Он успел издать лишь слабый, едва слышный в шуме стада и морского прибоя короткий звук, похожий на блеяние новорожденного ягненка.
Но этот почти неразличимый звук донесся до ушей моржихи. С неожиданной быстротой она повернулась вокруг себя и с яростным ревом заковыляла на изогнутых мягких ластах к месту, где оставила своего детеныша.
Медведица, по-видимому, не ожидала встретить совершенно глухое, замкнутое пространство лишь с одним выходом вместо открытого прохода. Ей пришлось броситься за своей добычей к противоположной стене колодца, схватить труп моржонка в пасть, с тем чтобы вернуться к выходу.
Она не успела этого сделать. Разъяренная моржиха с налитыми кровью глазами, не переставая реветь, предупредила ее и закрыла выход своим массивным телом.
Встревоженное ее ревом стадо мгновенно скользнуло в воду и скрылось в морской пучине.
Две матери - медведица и моржиха - остались друг против друга, с глазу на глаз: одна - в неизмеримом горе, при виде жалкого трупа своего детеныша и с жаждой мести за него, другая - в яростном стремлении добыть пищу для себя и своих беспомощных медвежат.
С минуту оба зверя стояли неподвижно, словно изучая друг друга: моржиха непрерывно и оглушительно ревела; медведица с добычей в пасти отыскивала какую-нибудь возможность проскочить мимо врага и ускользнуть из западни.
Но огромная туша моржихи заполняла почти весь проход, а высоко поднятая голова с грозными клыками не позволяла медведице перепрыгнуть через нее с тяжелой добычей в пасти.
И медведица, выпустив труп моржонка и коротко взревев, первая ринулась в бой.
Она сделала небольшой прыжок и нанесла моржихе сокрушительный удар по голове. Этот удар мог бы переломить позвоночник быку. Но голова моржихи лишь слегка качнулась в сторону, а ее огромная туша чуть продвинулась вперед. Тогда мощные, молниеносные удары посыпались на нее со всех сторон, стальные когти вонзались в шею и, цепляясь за глубокие складки кожи, рвали ее.
Ужасный рев зверей далеко разносился по воздуху.
Дима был оглушен этим двойным ревом, он весь трепетал от ужаса, но неодолимое желание не пропустить ничего в этой страшной картине заставило его бессознательно подвинуться ползком к краю ледяного колодца. Плутон тихо скулил, порываясь вскочить и убежать из этого страшного места, но рука Димы крепко обнимала его и не выпускала.
Между тем внизу под градом ударов, обливаясь кровью, моржиха мало-помалу, неуклюже и непоколебимо, продвигалась вперед, оттесняя врага к отвесной стене.
Но, выдвинувшись из узкого прохода внутрь колодца, моржиха показала врагу свои передние ласты. И тотчас в медведице заговорил тысячелетний инстинкт, подсказывающий ей особый прием для борьбы с противником.
Неуловимо быстрым, коротким прыжком медведица очутилась сбоку от моржихи и попыталась схватить ее передний ласт. Если бы это ей удалось, то, вцепившись в ласт, одним рывком она опрокинула бы моржиху на бок и сделала бы ее на короткое время беспомощной. Этого было бы достаточно, чтобы огромные клыки медведицы вонзились под нижние челюсти моржихи - в наиболее слабое и уязвимое место всякого моржа.
Но окровавленные зубы белой хищницы только лязгнули в воздухе, и она тотчас же отскочила к стене. Те же тысячелетия выработали у ее врага такой же инстинктивный прием защиты: моржиха моментально поджала ласт под себя, и медведица едва успела спасти свою наклоненную шею от смертельного удара грозных клыков. Опять среди яростного рева на моржиху посыпались удары. Моржиха выносила их, словно бесчувственная, и подвигалась вперед несокрушимо, как танк. Эта безответность и пассивность в конце концов придали смелости медведице. Словно желая оглушить противника, она издала яростный рев и с силой ударила моржиху по черепу. В то же мгновение медведица скользнула в сторону и повторила нападение на другой ласт.
Но едва медведица протянула пасть к ласту, моржиха с неожиданной для такого грузного и неповоротливого существа быстротой запрокинула голову, мелькнувшие в воздухе полуметровые клыки вонзились в шею медведицы и пригвоздили ее ко льду. Следом за ними на медведицу навалилась и вся полуторатонная туша моржихи.
Послышался громкий хруст сломавшихся позвонков, и все было кончено.
Минуты две, громко сопя, моржиха лежала неподвижно на теле врага, потом с силой вздернула голову и освободила свои окровавленные клыки. Две ужасные рапы открылись на затылке медведицы, и кровь красными фонтанами хлынула из них, впитываясь в белый примятый снег.
Не озираясь на труп врага, словно уже забыв о нем и о своих собственных ранах, моржиха тотчас заковыляла к распростертому, залитому кровью трупу своего детеныша.
С жалобными воплями она обнюхивала его, тихонько подталкивала мордой, словно пытаясь разбудить, кричала и стонала, как человек.
Дима готов был сам заплакать, наблюдая эту сцену.
Долго стонала израненная мать над своим погибшим малышом. Наконец, словно убедившись в бесплодности своих попыток поднять его, она начала тихо толкать окровавленное тело к краю ледяной площадки. Там она обняла труп моржонка ластами, крепко прижала его к себе и, с жалобным ревом бросившись в воду, исчезла в свинцовой пучине

"Чичиков  только улыбался, слегка подлетывая на своей  кожаной  подушке,  ибо  любил  быструю езду. И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: "чорт побери всё!" - его ли душе не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и всё летит: летят версты, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком, летит вся дорога нивесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканьи, где не успевает означиться пропадающий предмет, только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем, с одним топором да долотом, снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит чорт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню - кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход! и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух.

Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, всё отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится, вся вдохновенная богом!.. Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё, что ни есть на земли, и косясь постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства".