Города и страны в песнях

А в Рединге снег...
Он валит, как наш, и тает, как наш
в апрельской воде.
А в Рединге смех,
и траурный марш, и свадебный марш,
как, впрочем, везде.
А а Рединге свет
витрин и реклам. Я в отсвете том,
как будто в огне.
А в Рединге след,
не чей - нибудь - мой, как Рединга след
отныне во мне.

Припев : Ах, зачем Земля вся поделена нами?
Ведь ее Господь не делил для нас вовсе,
но у каждого из нас есть свое знамя,
и свои леса, и в лесах своя осень.
Под Москвой уже яблони в цвету белом,
в Рединге горят розовым огнем вишни.
Как же ты, Господь, так все хорошо сделал,
как же у тебя нескладно так вышло...

Мы в редингский паб
на пинту пивка, на джина бокал
заглянем с тобой,
и время, как трап,
отъедет от нас, и нас вознесет
наш шар голубой.
Он, как дирижабль,
парит в пустоте... Да, разные мы,
но схожи в одном:
нам вместе лежать -
в английской земле иль в русской земле -
но в шаре земном.

Припев.

А в Рединге день
свое отшумит, закончит полет
и канет во тьму.
И будет, как тень,
уайльдовский дух всю ночь напролет
тревожить тюрьму.
И будете вы,
игрушки-дома, стоять под луной
года и года...
Я завтра - увы! -
вам ручкой махну и вряд ли уже
увижу когда...

Ай-Петри зноем высушен,
гуляет бриз над бунами.
Я снова в Ялте высажен,
а год - как ветром сдунуло.
В нем десять лет поместятся,
я до него был неучем,
и вот теперь полмесяца
тревожиться мне не о чем.

Со мною рядом друг - в удаче ли, в беде ли,
душа моя вконец еще не оскудела, -
бездействует она. Но южное безделье
на самом деле есть блаженнейшее дело.
Я занят только им. Я с суетою в ссоре.
Я погружаюсь в лень, как будто в кущи рая,
и за день десять раз бросаюсь в зелень моря,
и десять раз на дню живу и умираю.

В кроссовках, джинсах, платьицах,
с морскими схожи натиском,
людские волны катятся
по набережной ялтинской.
Они спешат насытиться
по кабакам, по рюмочным,
а мы с тобой рассыплемся
по берегам полуночным.

Нам стаи бесенят топорщить будут рожки,
пред нами распахнут ворота всех бастилий,
и золотой луны искристая дорожка
как будто бы для нас расстелется по штилю.
Растают, как мираж, унылые эрзацы
безликих наших и достопочтенных буден,
и будет нам с тобой восторженно казаться,
что было так всегда и только так и будет.

Но жизнь стоглазым Аргусом
свои посты расставила,
и карамелька августа
во рту почти растаяла.
Едва ли нам запомнятся
все эти пальмы-фикусы,
но нам до гроба полниться
той карамельки привкусом.

Мы провезем его по шпалам и бетонке,
ненужный южный хлам швырнем на антресоли,
но серость наших дней и наших душ потемки
теперь белым-белы от черноморской соли.
Осыплется листва царицынского леса,
снега запорошат останкинские ночи,
но будут нам светить сквозь снежную завесу
и Гагры, и Мисхор, и Туапсе, и Сочи...

В ту ночь, когда Москву обшарил первый ливень,
Я, брошенный к столу предчувствием беды,
В дрожащей полутьме рукой дрожащей вывел:
"Дождь смоет все следы... дождь смоет все следы..."

Четырежды падут все вехи и устои,
Исчезнут города, осыпятся сады,
Но что бы ни стряслось, тревожиться не стоит -
Дождь смоет все следы... дождь смоет все следы...

Ведь время - тоже дождь, который вечно длится,
Который не щадит ни женщин, ни мужчин.
Он хлещет наугад по крышам и по лицам,
По инею волос, и кружевам морщин.

И, сколько б ты ни жил, в какой бы ни был силе,
И кто бы ни склонял тебя на все лады,
И сколько б ни вело следов к твоей могиле -
Дождь смоет все следы. дождь смоет все следы.

Так думал я, когда от грома задрожали
Промокшие дворы. И два моих птенца,
Которых мы с тобой так рано нарожали,
Устроили галдеж перед лицом отца.

И понял я в тот миг, от ливня изнывая,
Что детский этот крик, ворвавшийся сюда,
И есть тот самый след, который несмываем,
Который негасим никем и никогда.

...А дождь стучит вовсю. И помощи не просит.
Звенящую метлу, зажав в своей горсти,
Он драит тротуар, как палубу матросик,
И мокрый тротуар, как палуба, блестит.

Золотого муската приму,
Пальцы стисну - аж хрустнут фаланги...
Мой курносый седеющий ангел,
мы с тобой еще будем в Крыму.

Нас еще изабеллы лоза
исцелит от столичного сплина,-
лишь бы старость не горбила спину,
лишь бы солнце слепило глаза.

Где бы век ни пришлось куковать,
сколько б жизнь ни расставила вешек,-
как соленый миндальный орешек,
нам с тобой еще Крым смаковать.

Отпускные деньки коротки,
но они повторятся, ей-Богу!-
лишь бы смерть не пристроилась в ногу,
лишь бы жизнь не брала за грудки.

Уроженцы рождественских стуж,
накануне отъезда в столицу
мы свои посмуглевшие лица
запрокинем под солнечный душ.

Ни айву не хочу. ни хурму,-
лишь бы море под солнцем искрило,
лищь бы знать, уезжая из Крыма:
мы с тобой еще будем в Крыму!

Как-то раз забрел я в Сохо
и струхнул там не на шутку:
мы такими в жисть не будем,
мы мораль блюдем не ту.
Стало мне ужасно плохо -
там и местному-то жутко,
а простым советским людям
там совсем невмоготу.

Там на фото что ни девушка -
будто ей одеться не во что.
Срамоту эту кромешную
не приемлю, же конечно, я.
Но смотрел ее подолгу я,
ибо полон чувством долга я
всем поведать, кто не видели,
чтоб, как я, возненавидели.

Значит, так: однажды в Сохо,
где из секса воздух соткан,
где девица, если в блузке,
то под блузкою - гола.
Вся налившаяся соком
подошла ко мне красотка -
девка, стало быть, по-русски,
а по-аглицки - "герла".

И сжимает она локоть мне:
мол, не скучно ли вам в Лондоне,
и глядит так обольщающе,
так мне много обещающе...
Но, ее не слыша лепета,
я стою такой бестрепетный
и сжимаю хваткой львиною
восемь пенсов с половиною.

Я налево, я направо -
и она туда ж, отрава.
А в ногах - как будто вата,
все напрасно - я горю!
А она мне шепчет страстно:
"Ах, какой вы строгий, право!
Вы, наверно, консерватор?"
"Нет, я русский", - говорю.

Она грудь в меня направила -
а у меня другие правила.
Уж она от страсти корчится -
а мне совсем ее не хочется.
От нее несет немыслимо
чем-то вроде "Диориссимо",
но меня тошнит от запаха
загнивающего Запада.

Озарен моральным светом,
опасаясь жуткой драмы,
объяснил я ей по-русски
в этот вечер роковой,
что на белом свете этом
окромя жены и мамы
и общественной нагрузки
мне не надо никого.

Вся горячая и юная,
как вослед она мне плюнула!
Что-то крикнула, родимая,
страшно непереводимое.
Но, на дурь ее не сетуя,
я пошел из Сохо этого,
той девицею не понятый,
но с головою гордо поднятой!

P.S.

Об ее припомнив теле,
я слюну украдкой вытер:
от таких - скажи на милость! -
как себя я огражу?
Я весь день провел в отеле,
я один боялся выйти,
а уж что мне ночью снилось -
никому не расскажу.

Когда, свои снега в гулянье прокутив,
январь обронит дождь, как сущую безделицу,
мне харьковская ночь насвищет тот мотив,
что душу бередит и надвое не делится.

На вымокшей Сумской, не ведая родства,
вне суетной молвы, вне пошлого и ложного
два ангела земных, два зимних божества
сольются впереди в единство невозможное.

Наутро я в себе замечу их следы,
ступлю на них - и вот, казня меня и милуя,
две радости мои и две мои беды
сплетутся за спиной в единство шестикрылое.

И вертикальный вихрь шуршащих этих крыл
со мною взмоет ввысь упруго и напористо
над россыпями лиц, которые открыл,
над ледяным дождем, который ночью лил,
и бросит на вокзал перед отходом поезда.

Вокзальные часы ударят десять раз,
ударят, как звонарь на колокольной звоннице,
и увлажнит глаза прощальный шелест фраз,
и лязгнут буфера, и поезд с места тронется.

Все канет в темноту - и ты, и он, и вы,
и тающий перрон, и с ним такая жаркая,
клокочущая (ах!), недолгая (увы!),
хмельная благодать полуночного Харькова.

На аглицких часах английский пробил час.
Бог с аглицких небес английской внемлет пастве.
Любимая моя, я от тебя сейчас
за тридевять земель и в тридесятом царстве.

Его я пересек и вдоль и поперек,
полна моя душа, пусты мои карманы.
Туманный Альбион - он так меня берег,
что я не увидал ни одного тумана.

Мне в Лондоне теперь знаком любой квартал,
меня берут в полон старинные фасады.
Я с Диккенсом вчера весь вечер проболтал,
а завтра на обед я приглашен к Форсайтам.

Английский пробил час на аглицких часах...
Я писем не пишу, но только вы поверьте -
я очень скоро сам в потрепанных джинсах
влечу в наш старый дом, как письмецо в конверте.

И двери распахну, и задохнусь от слез,
и дети закричат, и мама тихо ахнет,
и где-то за стеной соседский тявкнет пес,
почуяв, что в дому нерусским духом пахнет.

Нида, малая точка на Куршской косе,
где - ах, кабы я мог! - навсегда бы осел
и ходил бы ночами на дюны,
пил бы горькую водку в кромешной тоске
и заезжих бы женщин любил на песке,
пока юный еще, пока юный...

Пока юный еще, все победы - не те.
В мельтешении дел, в городской маете
не обретши ни душу, ни тело,
жил и был бы на Ниде, как вольный казак.
Ничего бы не делал. Точнее сказать -
ах, чего бы я только не делал!

Есть блаженное дело: закутаться в плащ
и отправиться ночью на вымерший пляж,
неухоженный и охладелый.
И, как брошенный пес в опустевшем дому,
побродить по песку одному, одному, -
это тоже блаженное дело.

...Мне бы сдунула Нида морщины со лба,
как сухую листву. Но паскуда-судьба
мне мои не отпустит печали.
Все персты у судьбы указательные -
повинуясь перстам, встану затемно я
и мотор заведу, и отчалю.

Будет утро бодрить, как сухое вино,
будет, словно в романсе, туманно оно.
Будет сердце сжиматься от горя.
Я промчусь по косе, как лихой катерок,
и затылок погладит сырой ветерок,
долетевший с Балтийского моря.

Снега выпадают и денно и нощно,
Стремятся на землю, дома огибая.
По городу бродят и денно и нощно
Я, черная птица, и ты, голубая.

Над Ригой шумят, шелестят снегопады,
Утопли дороги, недвижны трамваи.
Сидят на перилах чугунной ограды
Я, черная птица, и ты, голубая.

Согласно прогнозу последних известий,
Неделю нам жить, во снегах утопая.
А в городе вести: скитаются вместе
Та, черная птица, и та, голубая.

Две птицы скитаются в зарослях белых,
Высокие горла в снегу выгибая.
Две птицы молчащих. Наверное, беглых!
Я - черная птица, а ты - голубая.

Качаются лампочки сторожевые,
Качаются дворники, снег выгребая.
Молчащие, беглые, полуживые,
Я - черная птица, и ты - голубая,

Снега выпадают и денно и нощно,
Стремятся на землю, дома огибая.
По городу бродят и денно и нощно
Я, черная птица, и ты, голубая.

Снега, снегопады, великие снеги!
По самые горла в снегу утопая,
Бежали и бродят - ах, в кои-то веки -
Та, черная птица, и та, голубая.