Стихи о Магадане известные и неизвестные

Каменный Венец

В рассвете ль, в тумане не видно звезды?
Орлиный ли клекот? Гусиная ль стая?
В Нагаевской бухте — охотские льды,
Охотские льды у причалов не тают.

Обнявшись, лежат Океан и Тайга,
Плывут облака тяжело и натужно,
На северных склонах чернеют снега,
Цветет рододендрон на осыпях южных.

Морские туманы вздыхают вдали,
Бесцветные травы дрожат по долинам,
И мокрые тучи, как камни, легли
Усталым горам на озябшие спины.

В болотах, подернутых хрупким стеклом,
На лапы промокшие дует «хозяин»,
А первая бабочка робким крылом
Сухую былинку, как ветер, качает.

А ветер качает охотские льды,
А скользкая льдина качает нерпенка.
И отсветом солнца и тенью воды
Далекие сопки пронизаны тонко.

Виктория Юльевна Гольдовская

Тополовка

Штормит и бьется в пристани
Охотская вода.
Мы рыбой серебристою
Забили невода.
Ты ждешь меня, наверное,
На дальнем берегу,
И я любовь и верность
Для встречи берегу.
Пусть труден день в разлуке,
Работа нелегка,
Пусть съело солью руки
У парня-рыбака,—
Я, как тельняшкой флотскою,
Горжусь своей борьбой,
Студеною, охотскою,
Рыбацкою судьбой.
Я с песнею веселою
Вернусь к своей красе
В рыбацкую Тополовку,
В поселок на косе.
Улов и сердца золото
Прими, родной приют!
И чайки над Тополовкой
Домой меня зовут.

Виктория Юльевна Гольдовская

Бухта
Крута, как древний лук тугой,
Дуга земли. Родная гавань
Швыряет яростный прибой
В песок и лед, в снега и травы.
Пожалуй, океанский флот
Мог разместиться в бухте этой,
Когда б у северных широт
Не столь коварно было лето.
Когда б июнь, устав от льдов,
Не оседал пургой нежданно
На скользких палубах судов
У черных пирсов Марчекана.
От этих пирсов, ветру в лоб,
Грядущих штормов не считая,
Уходят рыбари на лов
Голубоглазого минтая.
Навстречу — птичьи косяки,
Навстречу — солнечное море
И золотые маяки
С огнями вечными на створе.
Лишь чайки жалобно кричат
О том, что в пору ледостава
К тебе не все придут назад,
Крутая, яростная гавань.

Бродяги
I
Не с машинами попутными
Мы изъездили тайгу,
Плыли мы реками мутными,
Жгли костры на берегу.
Плыли легкими кунгасами
От селенья Оротук,
Где утесы седовласые
Встали в тесный полукруг,
Где туманы, словно призраки,
Сводят путников с ума,
Где, большая и капризная,
Повернула Колыма.
Крик кукушки озабоченной
Бился, бился над рекой:
В правый берег заболоченный,
В левый — голый и крутой.
А потом мы шли распадками
В неизвестные края,
И встречались куропатки нам,
Не слыхавшие ружья.
Под дождями шли, под бурями,
Где в обход, где напролом,
И от нас медведи бурые
Уходили в бурелом.
В серый день, в погоду скучную,
Повстречали мы Весну,
Что, как мы, тропою вьючною
Шла распадком к Детрину.

Нам с тобой забыть не велено
Той весны в бродячий год,
Той таежной яркой зелени,
Той брусники у болот,
Сопок, что сползли отрогами,
Белой ночи у костра...
Неизвестными дорогами
Шли тайгою трактора.

Эх, пути-дороги длинные,
Вы мне снитесь по ночам:
Серпантин на Усть-Утиную
И болота на Урчан.

Не с машинами попутными
Мы изъездили тайгу —
Плыли мы реками мутными,
Жгли костры на берегу...

II

Мне снились ночью пестрые шлихи,
И россыпь голубики под горою,
И те, что не написаны стихи,
И те, о ком не сказано — герои.

Мне кажется, что я, познав тайгу,
Коснувшись льдов, сто раз дыша болотом,
В великом оказалася долгу,
Не помянув, не описав кого-то,

Кто и сейчас с тяжелым рюкзаком
Идет в снегах, без троп, по гиблой топи.
Все так же пахнет дичью и дымком...
Грядущий день тревожит и торопит.

Кто клонится к ржаному сухарю,
Кто без опаски не ступил ни шагу...
Я никому тебя не подарю,
Мой дальний друг, безвестный мой бродяга,

Сменивший сто судеб и сто колец!
Исхлестанный безжалостной пургою,
Не знаю, кто — геолог иль беглец —
Проходишь ты голодною тайгою.

Гудит мошка, тревожатся ветра,
Полярный день идет тропою длинной...
Ты легче куропачьего пера
И ярче рододендрона в долинах.

И сколько б голубого серебра
Над гладью Волги ни склонила ива,
И как рассвет ни плавился б с утра,
И как дымы бы ни были красивы,—

Что я могу? Со мной одна душа.
И сон мой переносит душу эту
Туда, где, галькой темною шурша,
Идешь ты в ночь. И нет тебе рассвета.

III

В. Копытину, первооткрывателю чукотской ртути

Нет! Был рассвет. Тяжелый, как рюкзак.
Из сил последних вытоптана тропка.
Был съеден хлеб. Был выкурен табак.
Но розовела киноварью сопка.

Под ней — вода. Блестящая, как ртуть.
Здесь все мое. Не данное в наследство.
Лишь снегиря малиновая грудь
Пришла со мной из призрачного детства.

И пусть пред снегом облака пестры
Заплатами на сером одеяле,
Пусть где-то жгут тревожные костры,
Пускай меня в отряде потеряли,

Пусть в этой сопке самородков нет!
Но я пройду истертыми ногами,
Чтоб проложить сюда свой первый след,
Чтоб киноварь — тяжелый, мягкий камень —

Легла мне в руку, яркая, как кровь.
Над тундрою осенний запах браги...
От волжских, от березовых лесов
Пришли мы в тундру. Вольные бродяги.

Каменный венец

За легендой золотою
Люди морем шли,
Над охотскою водою
Паруса несли.
В бухте светлой и желанной
Бросили конец
В час, когда горел в тумане
Каменный венец.

И от моря по отрогам
До таежных рек
Шел по чаще без дороги
Смелый человек.
Встал над северным заливом
Город, как дворец.
Будто новый и счастливый
Каменный венец.

И в ночном холодном мраке,
В сумрачные дни
Город в море шлет, как маки,
Алые огни.
Их во тьме зажгли герои
Мужеством сердец,
Как над гордою горою —
Каменный венец.

Шоферу

Узкой лентой в горы
Вьется путь.
Некогда шоферу
Отдохнуть.
Вдоль дороги скалы
Сторожат.
Ветки краснотала
Не дрожат.
Встал туман стеною,
Спит земля.
Больно руки ноют
От руля.
Трасса незнакома,
Ночь темна.
И подруге дома
Не до сна.
Распустила косы,
Расплела...
Гиблые б откосы
Отвела,
Убрала бы в горы
Дым-туман,—
Возвращайся в город
Магадан.

Виктория Юльевна Гольдовская

Перевал Подумай

Край суровый, безлюдный, угрюмый.
Глушь. Долина и спуск к реке.
Есть у нас перевал Подумай
В долгой горной цепи на Теньке.
Там кукушка не куковала,
Не шумела весной тайга.
Десять месяцев над перевалом
Днем и ночью метет пурга.
Не летают над сопкой птицы,
Бурундук там не роет норы,
И прохладных кустов голубицы
Не найти возле той горы.
Только пыльный, шершавый лишайник
Льнет к обветренным ребрам камней,
Словно старую шкуру случайно
Сбросил в них грязно-желтый змей.
Ни зимой, ни весной зеленой
Не лежала туда тропа...
Только мыли дожди по склонам
Камни, круглые, как черепа.
Здесь таилися тайны строго.
Только кто-то в них клад сыскал,
И суровая нить — дорога
Через грозный легла перевал.
С той дороги, со страшной нити ли,
Кто-нибудь да сорвется вниз...
Говорили: — Подумай! — водители
И, подумав, за руль брались.
Побеждали невольный трепет
И смотрели беде в глаза...
Эй, водитель, крепки ли цепи
И подтянуты ль тормоза?
И с тяжелым гуденьем моторы
Уходили в заоблачный шквал.
Осторожное сердце шофера
Брало сказочный перевал,
Где срывается гулкий щебень,
Где шумит над вершиной гроза...
Бога чтишь? Посули молебен.
А не чтишь — проверь тормоза.

Виктория Юльевна Гольдовская

Пеликен

У меня украли пеликена —
Милого, капризного божка.
С той поры меня к больничным стенам
Приковала тяжкая тоска.
Мой божок принадлежит другому!
Как же быть мне дальше на земле?
В чьи глаза глядеться мне, как в омут?
Отвечай, лукавый мой Келе!
Ты молчишь, бесстрастен и беззлобен.
Отблеск звезд дрожит на гладком льду.
Знаешь ты: сквозь беды, сквозь сугробы
Я приду. Опять к тебе приду.
Ранний месяц выгнется, как стебель,
И начнет над сопкой ворожить,
Чтоб всполохи вспыхнули на небе,—
Узкие чукотские ножи.
Может быть, устав от стужи лютой,
Ты один собрался в дальний край?
Может быть, следы к тебе запутал
Голубой бродяга горностай?
А сполохи ярче и острее...
Хочешь, я их стежкой расстелю?
Всю тайгу огнем своим согрею,
Снег и камень — хочешь? — растоплю.
Разобью я грудь в утесах диких,
Захлебнусь тревогой на бегу.
Пусть алеют мерзлою брусникой
Капли крови на сухом снегу.
Пусть поют в ночном пути каюры,
Пролетая вдоль замерзших рек,
Как в погоню шел тайгою хмурый,
Бога потерявший человек.
Как, забыв обиды и измены,
Он без сил пришел издалека,
Чтоб спасти, чтоб выручить из плена...
И кого?
Смешного пеликена,
Глупого, упрямого божка.

Виктория Юльевна Гольдовская

Смерть Бармалея

Ночь проходит тихо, тихо...
Не дожить мне до утра!
Не лечи меня, врачиха,
Не жалей меня, сестра.
Пусть бойцы самоохраны
Под окном не стерегут:
С ножевой, глубокой раной
Далеко не убегу.
И сама отпустит стража
На кладбище за рекой.
Бирку на ногу привяжут
И уложат на покой.
Так что я теперь не страшен,—
Есть душа и нет души!
Ты, сестра, письмо мамаше
Потрудись уж, напиши.
Там у нас теперь сирени
Зацвели, укрыли сад.
А уж сын ее Евгений
Не воротится назад.
Женька я. А по привычке
И охотней и смелей
Отзывался я на кличку
«С пересылки Бармалей».
Уважал Закон и Братство,
Был силен, угрюм, упрям...
А богатство? Кто ж богатство
Наживал по лагерям?
На троих в этапе кружка,
На десяток — котелок.
И ни разу я подружки
Завести себе не мог.
Ты не верь, что из-за Кати...—
Катерина — баба, что ж! —
За бараком на закате
Бармалей взялся за нож.
И не грязная колода
Привела меня к ножу!
Я долги за карты отдал.
Ну, а драка... не скажу!
Есть свои у воров счеты.
И убили. Так пришлось.
Не реви, сестра, чего ты?
Мне не надо бабьих слез.
Я свой век, как куст калинный,
Прожил зябко, на ветру...

Ночь была сухой и длинной.
Он смотрел на медсестру
И слезам ее но верил.
Да уж было все равно:
Заперты ль снаружи двери,
Зарешечено ль окно.
Час утра пришел, алея.
Вышло время на заре
Отстрадаться — Бармалею
И смениться — медсестре.
А потом в санчасть под своды
Луч веселый заглянул.
Десять суток до свободы
Бармалей не дотянул.
А она? Полы помоет
Дома. Скажет мужу «Друг»,
Свиньям вынесет помои
И тогда в сарае, вдруг,
Прислонясь, навзрыд заплачет,
Вытрет слезы. Ни к чему.
Не дала судьба удачи
Ни тебе и ни ему.
Только каждый день на зорьке
Смотрит женщина с тоской
Вдаль. Где вырос на пригорке
Свежий холмик за рекой.

Осень ранняя, сырая,
В низком небе птичий крик.
И когда пришла пора ей
Улетать на материк,
Не сдержалась. И украдкой,
Бросив мужа и дела,
По обмёрзшей, скользкой кладке
Утром за реку пошла.
Чтоб спросить: ты мог быть лучше?
Мог еще уйти от зла?
Если б раньше свел нас случай,
Я б, скажи, тебя спасла?
Тишина. На хвойных лапах
Умирал холодный дождь.
Горьких трав сиротский запах
Наводил тоску и дрожь.
— Если б я сказала:
«Милый»,
Мы б с тобой ушли от них?..
Тишина... И на могилах
Нет ответов для живых.

Что ж! Пойдет тропинкой узкой
Продолжать свое житье.
Но капроновые блузки
Не порадуют ее.
От любви не захмелеет.
Так судилось:
ей одной
Быть вдовою Бармалея
И охранника женой.

Виктория Юльевна Гольдовская

Лось

Где малиновой росою облака
Захлестнули затуманившийся склон,
Где во льду течет студеная река,
Неуемный, неуступчивый Кедон,—
Лось хрустальную лозинку заломил;
Тонкий свет скопился в призрачном следу,
Будто с неба лось срывал и обронил
Голубую полунощную звезду.
Иней сам слетал с размашистой груди —
Не догнать его порывистым ветрам.
Только облако вздымалось позади,
Только эхо откликалось по горам.
Но сгубила б лося снежная звезда —
Догнала бы его пуля на бегу,
Да за мной, а не за зверем шел тогда
Смуглый лыжник сквозь звенящую тайгу.
Он сказал мне: — Ты — как острая стрела,
Что внезапно угодила меж бровей!
После я его в друзья себе взяла,
Но ему не подарила сыновей,
Не ввела веселых дочек в тихий дом.
И не то чтоб не хотела,— не пришлось.
Задымился, затуманился Кедон,
Затрубил в лесу тревогу старый лось.
И ушел мой друг холодною зимой
За недвижные, тяжелые снега
С переметною охотничьей сумой
На коварного далекого врага.
Не гулять уж по чащобам молодцу,
Хоть давно конец распроклятой войне.
А лосиха, доверяя мне, к крыльцу
Сыновей своих приводит по весне.
Что ж я плачу? Так на свете повелось,
Чтоб к любимым путь тайгой был заметен.
Что ж я плачу? Ведь ломает ветки лось
Там, где в наледи кручинится Кедон.

Виктория Юльевна Гольдовская

Людской закон

Есть на свете такой закон:
На пожаре не греют рук.
Если даже мороз силен,
Если даже горит не друг,
А врага окаянный дом
Плавит жаром багровый снег,
Руки греть пред таким огнем —
Самый страшный на свете грех!
Проплывают, как флаг чумы,
Над пожарищем облака.
Из открытой для всех сумы
В этот час не тащи куска!
Пепелище — дурной огонь.
Он в себе не таит тепла.
На пожаре гвоздя не тронь,
Накаленного добела.
Искры острые, словно нож,
Волны дыма — немая зыбь.
Руку, взявшую грешный грош,
Осыпает дурная сыпь.
На лице закопченном след
Оставляет тогда рука.
И до самых последних лет
Не отыщется ручейка,
Где бы губ воспаленных жар
Освежил ты июльским днем,
Если ты не тушил пожар,
Если руки ты грел на нем.
Рвется в небо набатный звон,
Камень в крышку... Последний стук.
Самый древний людской закон:
На пожаре не греют рук.

Виктория Юльевна Гольдовская

Баллада о святом Валериане

Пахнут росы солнечно и пряно,
Светлый луч, дробясь, о камень бьет.
Здесь трава святого Валериана
Шапками лиловыми цветет.
Где лекарство от тоски и страха?
Жил давно в одной из дальних стран
Поп чудной, кудесник или знахарь,
Чернокнижник Фра-Валериан.
В золотой ромашке луговина,
Синий лен, чертополох степей.
Там во имя и отца и сына
Он искал траву от всех скорбей.
Потому что знал — не святость мессы
Облегчает страждущую грудь,
Потому что беды, а не бесы
Наш короткий сокращают путь.
Матери, чей сын ушел на битву,
Чтоб спаслась от страхов наяву,
Повелел он не творить молитву,
А искать чудесную траву.
Зелье ароматное, простое
Приносило сердцу забытье.
С той поры зовут грудным настоем
Вяжущее терпкое питье.
Ночью боязливые крестьянки,
Помолясь мадонне в тишине,
Сыроватый корень валерьянки
В фартуки сбирали при луне.
Только кошек это зелье кружит,
Зверь кричит и мечется с тоски,
Дьяволом непойманные души
Смотрят сквозь зеленые зрачки.
А когда капелла отпевала
Восковое тело старика,
Вся в земле, легла на покрывало
Черная, широкая рука.
Эту память, эту святость мне бы,
Чтоб соцветья звездами взошли,
Чтобы не живым уйти на небо,
А чтоб в землю взять с собой земли.
Сотни лет — и так же росы пряны,
Так же луч, дробясь, о камень бьет.
И трава святого Валериана
Утешает, лечит и цветет.

Виктория Юльевна Гольдовская

Баллада о стланике
Все растения Севера можно пересадить, и только неприхотливый стланик погибает, будучи перенесенным на другую почву. (Заметки агронома).
Писать веселых виршей не могу:

Передо мной все бьется ржавый стланик,
Он, из тайги перенесенный странник,
Опять душой зовет меня в тайгу,
Где рос он, жесткий, крепкий и колючий,
На голых скалах, задевая тучи,
Над грозной и грохочущей рекой.
Он пил снега, собой их растопляя,
Он жил, корнями камни оплетая,
И не искал себе земли другой.
Когда ж смолкал реки осенний рокот,
Он под ветрами, шедшими с востока,
Ложился в камни, о снегах моля.
Но вдруг кирка... и раны... и удары...
И вместо сопок — черные бульвары,
А там асфальт. Там даже не земля.
Там даже звезды светят еле-еле.
И встала неподатливая зелень
Враждебной жизни охранять уют.
И запах смол, таинственный и пряный,
Угас в дымах лиловых и туманных.
И нет цветов. И птицы не поют.
Но снег зимой — упрямее, чем птицы.
И все равно ему, куда ложиться,
Его несет, его кружит метель.
Так грудь — под ветер и стволы —
под тяжесть!
Погибнет стланик, все равно не ляжет
В чужую белоснежную постель.

Едва звенят промерзшие иголки.
По городу лукавой богомолкой
Идет зима в обманной тишине.
И только стланик бешено зеленый
Над снегом разметал свои знамена,
Как будто крылья поднял встречь весне.
На праздник жизни яркой и веселой
Он, в рыжих клочьях, скрюченный и голый,
Придет и скажет, яростно грозя:
— Вот я принес свои сухие сучья.
Зачем их жег мороз и ветер мучал?
Сломить их можно.
Наклонить — нельзя.

Виктория Юльевна Гольдовская

Баллада о ветре Фен

Угрюмый и холодный ветер Фен
С туманами на берег гонит море...
И если с целым миром я в раздоре,
Тому виной холодный ветер Фен.
И ни тепло давно обжитых стен,
Ни яркий свет спирали на камине
Не упасут от северной пустыни,
Когда идет бродяга старый Фен.
Холодный ветер к нам приходит с юга,
И если где-то за морем подруга
Сдалась другому добровольно в плен
И больше уж не ждет тебя в тревоге
Из этой горькой северной дороги,
Ее дыханье мне доносит Фен...
Тропа, что дыбом к небу поднялась,
Прорыта сквозь восходы и закаты,
И по болотам старые лопаты,
Где ржавчина, как в ранах, запеклась.
Здесь Млечный Путь над чьим-то изголовьем
Когда-то тек не молоком, а кровью.
И не было звезды при их кончине...
В фуфайке из тумана, как и ныне,
Не ведая грядущих перемен,
Шел тот же ветер. Неуемный Фен.

Виктория Юльевна Гольдовская

И любовь, и глухая ревность
В сердце вспыхнули и прошли.
И уже не грустит царевна,
Провожая вдаль корабли.

Капитан молодой и статный
Добровольно не сдастся в плен.
Принесут корабли обратно
Груз стяжательства и измен.

Груз остывшей осенней крови
(Думал — золото, вышло — медь!).
Нет на свете таких сокровищ,
О которых бы след жалеть.

Даже якорь срывает ветер,
И сквозь сталь пробегает течь..,
Нет сокровищ таких на свете,
Чтобы их до конца беречь.

В самых дальних путях Скитальца
Ожидает глухое дно,
И венчальные камни с пальцев
Сами свалятся все равно!

У царевны седые косы
(Думал—жемчуг, а то — роса!).
Убирают в ночи матросы
Обветшалые паруса.

Упадет во дворце на стены
Всех несбывшихся грез гроза...
И назад отнесет, как пену,
Клочья мокрые — паруса.

И с тоскою простой и древней
Смотрит на море дочь земли...
И вздыхает всю ночь царевна,
Проводившая корабли.

К портрету

— У вас портрет Хемингуэя?
Дань литературной моде?
Разговор с гостем
Весь от сумы да от тюрьмы,
Вдоль всех дорог — его дорога.
Зеленой Африки холмы,
Тропа свирепых носорогов.

Пылает горная война,
Шумит стоцветная коррида...
Бокалы белого вина
В отелях павшего Мадрида.

Морских скитальцев, поздний труд...
Акулий жир... Свирепый голод.
Зеленый камень изумруд
В тени таинственной гондолы.

Пираты... Выстрел на борту...
Бровей упрямых полукружья.
Любовь... и страх за красоту,
И горький крик: «Прощай, оружье!»

Там кровь стекает со страниц,
Там океанов грозен рокот...
Но за печалью без границ
Мне всюду чудится жестокость.

И все ж портрет в шкафу моем —
Отнюдь не моде дань беспечной!
Котенок... «Кошка под дождем»,—
Звучит в душе моей извечно.

Я вижу: итальянский день,
Затянутый ненастной пленкой,
Так, будто набежала тень
На лоб кудрявого ребенка.

И плющ промокший на стене...
Бормочет что-то смытый гравий...
И плачет женщина в окне,
Как веер, отодвинув ставень.

Далеко, ах, далеко дом,
Страна отважного Колумба!
Здесь дождь... И мокнет под дождем
Котенок, прикорнув у тумбы.

И разве в мире есть друзья,
В хаосе мест, в тоске дорожной?
И ничего сменить нельзя..,
А обсушить котенка можно.

Пусть будет целый мир согрет!
Тепло раздать бы, не жалея...
Из-за стекла глядит портрет
Великого Хемингуэя.

Шут

Метут ветра на всех дорогах мира,
И ночь темна, как поздняя река.
И шут опять ведет пустыней Лира,
Обманутого жизнью старика.

Он в замке жил, не зная бед народных.
Так у каких стучать ему дверей?
В его стране на нивах плодородных
Растут бурьян да горестный пырей.

А что он знал? Пиры, турниры, шпаги,
Лукавый шелк, хвастливый звон рапир...
Идут пустыней жалкие бродяги
В лохмотьях вымокших — и шут, и старый Лир.

Кто короля посмел обречь на муки?
«Меня карать? Я всех караю сам!»
Как ветки вяза, скрюченные руки
Он гневно простирает к небесам.

Явили милость небеса слепому:
Безумием он, как плащом, одет.
А шут, тот знает: есть дорога к дому,
Где никогда не угасает свет.

И он идет. И он тропинку ищет.
Должна ж — проклятье! — быть тропинка тут!
Он сам-то родом из бродяг и нищих,
Он знает все, усталый, мудрый шут:

Ночных костров дымящую тревогу
И горе, где слезами не помочь.
Но знает он: не с каждого порога
В его стране голодных гонят прочь.

Он шут, не раб. Не каторжник, к галере
Прикованный ржавеющим ядром.
Он просто друг. И просто другу верен,
Пусть всех небес над ним грохочет гром.

Пусть воют вихри, вырвавшись на волю,
Пусть сто дождей взбесились на земле!
Он для себя не знает лучшей роли,
Чем роль шута при старом короле.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Сошли века под сень дубов зеленых,
Но пыль дорог взметнулася опять.
И сердце б мне, как старую корону,
Найти в ночи и королю отдать.

Пусть молний нет. В окошко лампа светит.
Не подаянье— ужин на плите.
Но шут и Лир, тоскуя о рассвете,
Опять идут в безглазой темноте.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Страницы пожелтевшие Шекспира,
Далекие, мятежные века...
И шут выводит на дорогу Лира,
Безумного слепого старика.

Виктория Юльевна Гольдовская

Сердце

Словно злое волшебное слово
Лег туман на просторы дня.
Так ложится на плечи больного
Отсыревшая простыня.
Паутина бессонных ночей
Прилипает к окну больницы,
Чтобы бухта и лунный ручей
И во сне не могли присниться.
Там в камнях обсыхает роса,
Ирис клонит под ветром плечи...
Там суровые паруса
Мы носили штормам навстречу.
Гнулась мачта крутой дугой,
Билась пеною белой ночи...
Сердца парус, такой тугой,
Изорвали мне бури в клочья.
Август солнечный, голубой,
Дозревающий голубицей...
Моря северного прибой
Бьется в темном окне больницы.
Миллионами ярких брызг
Бьет о скалы тоска и ярость...
Хоть немного еще держись,
Мой изодранный, дерзкий парус!
Чтоб пред тем, как уйти в края
Из которых уж нет возврата,
Белой лебедью шла ладья
На пылающий свет заката!

Виктория Юльевна Гольдовская

Мореходы (главы из поэмы)
Поэма «Мореходы» осталась неоконченной.

Матросы Беринга
Осьминоги бьются в якорях,
И не слышно песни за торосом,
Потому что в северных морях
У русалок замерзают косы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нам — сквозь дыры — звездные леса
Видятся во тьме полярной ночи.
Соль и ветер съели паруса,
А латать их не хватает мочи.

Давит стыд среди других забот.
Нас не бьют. Мы понимаем сами:
Как же так? Российский пакетбот
Ходит под худыми парусами!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Темный кубрик. Не видать ни зги.
Ветер, плач ли сотрясает стены?..
Говорил наш лекарь: от цинги
Человек становится скаженным.

Мне вот снилось, что горилку пьют,
Всем налили, я ж сижу, как лишний.
И что мати з печi достают
Казанок с варениками з вишнi.
Что цветут вишневые сады,
Что звенят дареные мониста...
Я молю тебя: «Воды!.. Воды!..» —
Ты, смеясь, проносишь коромысло.
Вот и все... Сосед мой, хоть умри,
Просит щей и репы с огорода...
Мы вчера приели сухари,
А сегодня допиваем воду.

Но когда кончается припас,
Вместе с ним кончаются и страхи.
Плохо только: встретим смертный час,
Не сменив холщовые рубахи.
Те, что капли крупные, как град,
В камень просолили на матросе.
На последний, огненный закат
Наше судно, может быть, выносит
Паруса тяжелые, как медь,
Мачту, что застыла и не гнется...
Никого не надобно жалеть!
Особливо тех, кто не вернется.
Нас и штормы не бросали ниц!
Наш удел высокий, а не жалкий!..
А у белокаменных криниц
Плачут чернобровые русалки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Океана медленный простор...
Волны бьют, как вечные куранты:
Будь спокоен, Беринг-командор,
За свою славянскую команду!

В час, когда превыше всех даров
Станет хлеб, ты спустишься на берег.
Мясом чудом пойманных бобров
Угостят тебя матросы, Беринг.

На земле, где не растет трава,—
Корабельной просмоленной стружкой,
Чтоб легла покойно голова,
Мягкую набьют тебе подушку.

Только уж с покоем и едой
Никогда ему не породниться!
Смотрит, смотрит месяц молодой
Сквозь его дрожащие ресницы.

Юный месяц, два златых конца,
В облаках ныряет спозаранку.
Как обломки женина кольца,
Подняты в насмешку над землянкой.

В Дании себя он видит вдруг,
В древнем парке, где гулял ребенком,
То не снег, то тополевый пух
Закружил бесшумною воронкой.

Нет, то снег далеких островов,
То в нездешний мир открылись двери...
Как они промыслили бобров?..
Отдохни! Ты очень болен, Беринг.

Все б отдать за яркий свет углей,—
Леса нет на берегу убогом...
Льет песок со стен... Но так теплей.
Стой, матрос! Не отгребай. Не трогай.

Ведь песок не страшен тем, кто жив.
Кто прошел от Дании до Америк.
Русскую Америку открыв,
Спи теперь спокойно, Витус Беринг!

Но в цинготном медленном огне
И сегодня он сгореть не вправе!
Под какой звездой, в какой волне
Моет киль свой бриг «Апостол Павел»?

«Я моряк... и самый высший долг...»
Чу! Песок не шелестит по крыше.
И прибой вдруг грохнул... и умолк.
Больше Беринг ничего не слышит.

Океана медленный простор...
Волны бьют, как вечные куранты:
Будь спокоен, Беринг-командор,
За свою славянскую команду!

Жаннетта
В самый тихий полунощный час
Грозный зов разносится по свету:
«Погибаем! SOS! Спасите нас,
Нас относит к острову Жаннетты,
К острову Погибших Кораблей,
К острову Надежды Погребенной...»
Шепчут, покрывая рев морей,
Хрупкие и нервные антенны.
Что спасает в самый страшный срок?
Что сильней, чем туча штормовая?
Разве материнский образок? —
Нынче их не часто надевают.
Он надеждой ясною блистал,
Делал берег и ровней, и ближе,
Умереть мужчиной помогал,
Но не мог помочь в пучине выжить.
Разобьется судно об утес,
Медный крест затянет илом донным,
Потому что камень — крепче слез,
Потому что — горе побежденным.
Но на смену сумрачным векам
Век пришел и дружбы, и заботы.
Вот уже на помощь морякам
Поднялися в воздух вертолеты.
Волю сердца чуя, не приказ,
В облаках радист поет, как витязь:
«У «Жаннетты» будем через час.
Соколы! Хорошие! Держитесь.
Мы вас слышим! Помощью пошла
К вам родная, щедрая планета...»
Я не знаю, кто она была,
Женщина французская Жаннетта.
Чей заветный маленький портрет
На стене висел у капитана?
Чей последний, скорбный силуэт
Выплывал из блеклого тумана?
Может, мать? Седая голова...
Мать, которой сына не заменят
Никакие в мире острова,
Славы блеск и полновесность денег.
Или та, что в дальней стороне
Мужа из похода ожидала
И ночами видела во сне
Острые и вздыбленные скалы,
Где слепых ветров не превозмочь
Где во тьме — туманы, рифы, мели...
А быть может, не жену, а дочь
Видел капитан на акварели?
Не ласкать отцу ее кудрей,
Сиротою вырастешь ты, Жанна!
Пусть же средь арктических морей
Черный остров будет ей приданым.
Дочери оставит капитан
Славу, а не деньги... И в печали,
Наклонясь к линованным листам,
Он запишет в вахтенном журнале:
«Груду скал, что средь полярных вод
Я на карту нанесу к рассвету,
Если запись кто-нибудь найдет,
Окрестите островом Жаннетты».

Разве важно — дочь или жена?
Кто теперь родством считаться станет?
Девочек французских имена
Высятся в полярном океане.