Михаил Жванецкий

Нарушить закон земного притяжения можно, но это большие деньги.

Закон всемирного тяготения - очень большие деньги.

Не знаю, как в других странах, у нас главное - найти, кому дать.

Нашел, сунул - улетел.

Старт покажут по всем каналам.

А чтобы выйти из метрической системы? Временно. Купить в акрах, продать в сантиметрах. Добываешь в тоннах, продаешь в баррелях. Чего угодно можно достичь, если его купить.

Добываешь в галлонах, продаешь в литрах.

И благодаришь людей за разницу.

Народ не дурак, когда из канистры по бутылкам разливает.

Это нас пугают законами экономики.

Даже в Высшей школе экономики есть спецкурс «Правила нарушения законов экономики».

Кому за сколько и как их обходить.

В одном случае страна процветает, в другом случае - ты.

Выбирай.

Многие себя выбирают.

Конечно, по законам экономики страна процветает.

Но очень долго не процветает. Бывает, что уже и терпения у всех нет, а она всё не процветает. Депутаты уже по могилам разошлись, а она всё не процветает.

Отдельные люди процветают быстрей.

Вот правило уличного движения автомобилей - уже давно правило движения денег.

Деньги всегда идут по встречной полосе.

Деньги возникают из нарушений и продолжают нарушать на протяжении всей суммы.

Движения денег на улицах хорошо видны сверху.

И пункты отбора - так красиво.

Разгон, свисток, торможение, отбор.

Разгон, свисток, торможение, отбор.

Так и видишь, как сто тысяч мягко обходят тридцать, потом пятьдесят, потом семьдесят. А тут слева из тумана стремительно сто тридцать тысяч евро с охраной в семьдесят, по тротуарам, по столбам, по головам уходят вдаль. Все стоят завороженные.

Нет конкуренции. Одинокие рублики - под землей, в переходе колготятся. Там их движение.

Миллиард - в море, в яхте, в шезлонге, в пижаме, в фуражке.

Миллион - в небе, по своему прихотливому расписанию. Хочет - взлетел, хочет - сел. Хочет - задним ходом бороздит. Бартер называется. Это всё мы говорим о движении денег.

Одно могу сказать: можно завидовать, можно участвовать, но останавливать их - нельзя. Мы же все помним, какой вид имело то, что остановилось.

Тишина

Как все устроилось, и не предполагал.
При таком обилии изображений-нечего смотреть.
При таком количестве радио-нечего слушать.
При таком количестве газет-нечего читать.
Вот и славно.
Проступают голоса людей, скрип шагов, вопли тронутых авто.
Внутри закрытых кранов куда-то течет вода.
Наверху вечно и мучительно сверлят.
Подо мной страдают от моих шагов.
Мусоропровод грохотом провожает кого-то вниз.
Эти скрипы, вопли, стуки и лай называются тишиной.
Мы шли к этой тишине через всю телеканализацию, катастрофы, вой «скорой», визг тормозов, стрельбу, сексуальные и больничные стоны.
Через аплодисменты парламента, предвещающие кровавое обострение.
Через нескончаемую войну на Кавказе, через падающие небоскребы, через предвыборные грязи, через десятки комментаторов, придающих однозначному многозначительность.
Через тоскливую сексуху, через чужую дебильную личную жизнь.
Отчего молчание кошки кажется остроумным.
И все это как бы по нашим заявкам.
И все это для какой-то нашей радости.
Мы прошли через унизительные игры «угадаешь букву-дам денег».
Мы видели чужую жадность, похоть, предательство.
Розыгрыши людей с участием настоящей милиции.
Попробуй тут не разыграйся.
Мы прошли через споры обо всем, кроме того, что нужно: как жить и как выжить.
Чужая ненависть к мужу и жене лезет в нашу кровать.
Политические обозреватели бессмысленно уязвляют всех.
Диким воплем заблудившегося перечисляют события недели, известные всем.
Только узнайте меня.
Запомните меня.
Я буду комментировать криком, воплем, подтрунивая, подхихикивая, подпевая, подвывая-только запомните меня.
Мы прошли через диспуты, глубина которых ограничивается дном кастрюли, а в концовке одна великая фраза: «Наше время истекло».
Это главный вывод всех дебатов.
Истекло их время.
Они говорили, говорили и, не попав на мысль, вывод, пожелание-на то, что ждешь от нормального человека, чтоб понять, ради чего он это затеял,-перешли к тому, ради чего их время кончилось-на перхоть, прокладки, трупы и пистолеты.
И как будто оно и не начиналось.
Что же я привязался все к тем же?
Да не к ним-к той жизни, что начинается после восемнадцати ноль-ноль, без искусства, без выдумки и без таланта.
В газетах, о которых нельзя сказать плохого слова, самое заметное-письма читателей.
Там жизнь, ум, лаконизм-наслаждение.
Газета, которой нечего сказать,-толще всех.
Заголовки в стихах, фамилиях и анекдотах.
Девицы задают вопросы звездам: как спали, что ели и о чем вы бы себя сами спросили, если бы я иссякла?
Нельзя критиковать радио, нельзя ругать газеты, и они дружно желтеют.
И впервые нам становится понятно, как в условиях конкуренции они становятся одинаковыми.
Нельзя умываться грязной водой.
Нельзя есть пережеванное.
Я не верю, что это по нашим просьбам.
Даже если это так, я не буду искать другую страну.
Я просто подожду.
Я все выключу и подожду.
Все займет свое место.
Тупой должен слушать тупого по специальному тупому радио.
И такое радио будет или уже есть.
Темный пусть хохочет на своем канале.
Озабоченный пусть мается ночами с пультом в руках вместо жены.
Кто ненавидит своего мужа-пусть ищет свой канал.
Остальных просят обождать.
Если меня не подводит интуиция-кроме секса, почесухи и политики что-то должно быть еще…
Даже что-то уже было.
Как это все называлось?
То ли талант.
То ли интеллект.
То ли порядочность.
То ли вкус.
Ведь и те, кто хохочет, чувствуют, что чего-то не хватает.
Как бы сформулировать, чтобы поняли все…
Или не стоит, если все…
К чему тогда стремиться?
Может, оставить что-то непонятное, там теорию относительности или чеховскую грусть и одного человека, чтобы побыть с ним. Чтоб посмотреть мир его глазами, послушать его ушами и прогуляться с его сердцем.

Исчезновение

Ктому, что в нашей стране исчезают отдельные люди, мы уже привыкли.

Но у нас внезапно исчезло целое поколение.

Мы делаем вид, что ничего не случилось.

Пропадают женщины.

Пропадают женщины после пятидесяти.

Они исчезли с экранов, они не ходят в кино, они не появляются в театрах.

Они не ездят за границу. Они не плавают в море.

Где они?

Их держат в больницах, в продовольственных лавках и на базарах и в квартирах.

Они беззащитны.

Они не выходят из дому.

Они исчезли.

Они не нужны. Как инвалиды.

Целое поколение ушло из жизни, и никто не спрашивает, где оно.

Мы кричим: «Дети — наше будущее»!

Нет. Не дети. Они — наше будущее. Вот что с нами произойдет.

Всю карьеру, всю рекламу мы строим на юных женских телах и на этом мы потеряли миллионы светлых седых голов.

Почему?!

Как девицам не страшно? Это же их будущее прячется от глаз прохожих.

Много выпало на долю этих женщин.

Дикие очереди, безграмотные аборты, тесные сапоги, прожженные рукавицы. И сейчас их снова затолкали глянцевые попки, фарфоровые ляжки, цветные стеклянные глаза.

Юное тело крупным шепотом: «Неужели я этого недостойна?»

Ты-то достойна… Мы этого недостойны.

Мы достойны лучшего.

Мир мечты заполнили одноразовые женщины, которых меняют, как шприцы. Поддутые груди, накачанные губы, фабричные глаза. Все это тривиально-виртуальное половое возбуждение, от которого рождается только визит к врачу.

Вы представляете стихи об этой любви?

Мы изгнали тех, кто дает стиль, моду, вкус к красоте, изящной словесности, кто делает политиков, кто сохраняет жизнь мужей.

На них кричат в больницах: «Вы кто — врач?» «Я не врач, — говорит она тихо. — Но я борюсь за жизнь своего мужа, больше некому в этой стране».

Они — эти женщины — сохраняют для нас наших гениев.

Потеряем их — уйдут и их мужья, люди конкретного результата.

Останутся трескучие и бессмысленные политики и несколько олигархов, личная жизнь которых уже никого не интересует.

Они ее вручают в совершенно чужие руки. Вопрос только в том, станет ли иностранная медсестра за большие деньги временно любящей женой.

Конечно, в редкий и короткий период телевизионного полового возбуждения мы прощаем все очаровательным ягодицам, даже их головки, их песенки, их всяческие бедрышки, их гордость: «Мой муж тоже модель...»

Они правильно, они верно торопятся.

В тридцать лет останутся только ноги, в сорок — глаза, в сорок пять уплывет талия, в пятьдесят всплывут отдельные авторши отдельных женских детективов, в пятьдесят пять — борцы за присутствие женщин в политике, а в шестьдесят исчезнут все.

Хотя именно эти исчезнувшие женщины создают королей и полководцев.

Они второй ряд в политике.

А второй ряд в политике — главный.

Они оценивают юмор, живопись, архитектуру и все сокровища мира, а значит, и оплачивают их через своих мужей.

Я этим летом на одном благотворительном концерте увидел их. Я увидел исчезнувшее в России племя, племя пожилых дам — стройных, красивых, в легких шубках и тонких туфлях — и их мужчин, чуть постарше.

Это была толпа 60, 65, 70, 80, 85-летних.

Они хохотали и аплодировали, они танцевали и играли в карты.

Они заполняли огромный зал с раздвижной крышей.

Это были не олигархи, не министры, не короли.

Это были женщины, лица которых составляют герб Франции.

Нижний Тагил

Вот и вспоминай Нижний Тагил.

Конец января...

Советская власть...

Металлургический комбинатѕ

Ты приехал с полуподпольным выступлением.

Вспоминай.

Ты помнишь всё, кроме своего выступления.

Они всё делали сами.

Вспомни квартиру, что уступили тебе на эти два или три дня.

Трехкомнатная.

Вся семья куда-то выехала.

Вспомни яблоки на столе.

Вспомни завтраки, которые хозяева готовили тебе и уходили.

Вспомни, как они спорили, кто тебя повезет.

Девять машин за три дня.

А в последний день — гонщик, когда концерт позади.

Вот и припомни, как они вдесятером готовили обед.

Как на завтрак были пельмени, пиво, водка, борщ — всё, чего не достать.

Как ради тебя не ушли на обед прокатчики.

Тебе показали, как катают 400-килограммовые бандажи.

Как все с тобой сидели в бане прокатного цеха ночью.

И ночью голые, мокрые мужики выбегали из парной к прокатному стану.

Летел раскаленный докрасна двутавр № 20.

Он пролетал, обдавал голых гулом.

Потом шел ветер.

Потом жар.

Грохот, ветер, жар, двутавр метров десять, далеко наверху в кабине оператор.

И мы голые с бокалами шампанского.

Где, когда, какая власть могла нам помешать?

Какой еще народ тебе был нужен?

Вот и вспоминай, как они, твои слушатели, по очереди взяли на себя все препоны, все барьеры, что выстроила на твоем пути власть.

От авиабилета до гонорара.

Когда еще ты в этом государстве не потерял ни минуты?

Кто-то уже стоял в очередях. А кто-то уже выстоял.

Ты только появлялся, и очередь подходила.

Партийные деятели не могли взять в толк, когда их обскакали. Почему их ни о чем не просили. И уехали, так ничего и не попросив, не сообщив, не поблагодарив.

Это их-то!

А когда у тебя поломались очки, ты их передал туда, в народ, и их вернули тебе починенными.

Вот и вспоминай, любимый.

Каким ты был.

Ибо тут возможны два варианта.

Либо ты называешь дерьмо дерьмом, невзирая на должности и звания. И народ тебе кричит: «Ура!»

Либо ты кричишь: «Ура!» И народ тебя называет дерьмом, невзирая на должности и звания.

Вы пробовали когда-нибудь зашвырнуть комара? Далеко-далеко? Он не летит. То есть он летит, но сам по себе и плюет на вас. Поэтому надо быть очень легким и независимым.


А я говорю: Если раздуть свои радости до размеров неприятностей, то можно и от них получать наслаждение.


Что нужно человеку для счастья? Очень хотеть пить - и получить воду. Очень хотеть есть - и получить еду. Увидеть туалет - и добежать до него. Но нужно очень хотеть, когда не очень хочется - и не очень получается.


Когда от меня ушла жена, я испытал такое эмоциональное потрясение, ну, как вам понятно об'яснить... Вот пьешь одну рюмку, вторую, третью, а в четвертой вода.


"Как проехать к центру?" - "Очень просто", и ушел.


Чем больше женщину мы меньше, тем меньше больше она нам.

Я и Украина!


Ну что для меня Украина, если я живу здесь июль-август-сентябрь-октябрь-ноябрь. Пока не сравнивается погода. Когда сравнивается — перелетаю.

Я здесь родился.

В энциклопедическом словаре 1998 года на странице 396 между «жвалы» и «жвачные» есть «Жванецкое городище трипольской культуры у одноименного села на Украине. Хмельницкая область, оборонительный вал, остатки жилищ и двухъярусных гончарных горнов».

Так тысячу извинений, кто я такой? Кроме того, что еврей? Конечно, украинец.

Это в Америке я русский. Сейчас за еврея в России, за русского в Америке можно получить по роже.

Так что выбираем среднее. Да чего тут прикидываться.

Нос и язык говорят сами.

Таким языком, какой владеет мной, говорят только на Украине и только в одном месте.

Те, кто хотят меня уесть:

— Он своей одесской скороговорочкой что-то сказал, понять ничего нельзя. Просили повторить. Он смылся. На пленке прокручивали замедленно. Мура. Не смешно. Мы его предупреждали. У нас здесь болота, север. Нам помедленнее. Слинял. Ну, конечно, пара одесситов в зале очень смеялись, а потом не могли объяснить и на допросе молчали.

А как они объяснят? А что они объяснят?

Я пишу с акцентом, читаю с акцентом и меня с акцентом слушают.

Как сказал Геннадий Викторович Хазанов в Австралии:

— Жванецкого понимают только одесситы.

Тогда их многовато.

Наша любовь с Украиной взаимная. Я и не знал, что есть Жванецкое городище.

Было бы приятнее, чтоб в мою честь. Но и меня в его честь тоже хорошо. Понятно, откуда человек, и ему просто не крикнешь: «Езжайте к себе!»

Я у себя. Со своим городищем. Я никуда не уеду.

Подарил мне город Одесса землю, построил я на той земле дом, где окна заполнены морем наполовину.

Каждый кирпич в моем доме — ваш аплодисмент.

Дом красивый.

Стоит на ваших руках.

Пока еще пустой. Я сижу наверху. Передо мной мое Черное голубое море. Внизу крики, наверху чайки, дельтапланы, вдали белеет парус одинокий, еще дальше Лузановка, порт Южный. Передо мной мотается профессура, груженная луком, картошкой, черепицей, плиткой. Из Стамбула замурзанные ученые волокут мешки в Одессу.

То не люди, то пароходы.

«Академик Курчатов».

«Профессор Келдыш».

Пассажирский флот продали за долги, остался научный, и профессура возит.

На вопрос, что меня связывает с Украиной, хочется ответить: «А что вас связывает с родителями?» Откуда я знаю? Что-то связывает.

Вот похож — во-первых.

Потом это — характер южный, такой же психованный, но не злой.

Кушать любит то, что они: борщ, селедочку, кашу гречневую с подливой и котлеты. Вареники с картошкой и луком и тоже с гречкой. Колбасу кровяную, жаренную в собственном жиру. Рыбку небольшую, чтоб на тарелке и хвост и голова, а не кусок фюзеляжа.

Одессу люблю, Киев люблю, Днепропетровск уважаю. Это ж надо — столько вождей за такой период. Ялту люблю. Севастополь, Харьков, Донецк.

Выходишь на сцену и не надо ничего объяснять.

И никто не просит помедленнее.

Он быстрее — они быстрее.

Это ж спасение. Я ж своей Одессе так благодарен за свою скороговорку. Потому и уцелел. Живо бы шею свернули.

Читаешь — все хохочут, начальство никак меня притормозить не может. Не понимает.

— Что, вы говорите, он только что сказал?

А там уже другое пошло.

— Да постойте, вот я не про то, что сейчас, а что предыдущее было? Это он про кого? Не пойму ни черта.

И слава богу, выступление китайского сатирика перед советской страной.

Еще и с акцентом, еще и скороговоркой, еще и с намеками.

Тьфу ты, господи…

Такие были времена. Единственное в чем сходство — раньше во Львов не звали и сейчас не зовут. Но, видимо, по разным причинам.

А помидоры?

Нигде в мире нет таких помидоров, как микадо.

А абрикосы?

А сливы?

Нет. Капитализм, конечно, продвинутый строй, но помидоров таких там нет, и абрикосов, и слив. Они там твердые и круглые, чтоб машина их убирала и ела.

А клубника ихняя?

Если я сяду есть ихнюю клубнику в первый ряд — весь симфонический оркестр встанет и уйдет, невзирая на Владимира Спивакова.

Что еще меня связывает с Украиной, кроме еды, моря, воздуха, юмора… Видимо, люди, с трудом живущие на ее земле.

Мы же не уехали в Москву когда-то сами. Нас же выгнали. Карцева, Ильченко и меня.

Тут такие ребята руководили — не спасешься. И стали мы искать в Питере, в Москве. Нашли целую одесскую колонию — «одеколон», образовали Всемирный Клуб Одесситов.

И теперь куда бы мы ни перемещались по всему земному шару — мы в пределах Всемирного Клуба Одесситов.

Как встретишь человека, который на каждом языке говорит с акцентом, который, перед тем как обратиться, стукнет в живот, а после того как выскажется, толкнет в спину, — это член нашего клуба.

А кто еще вслед красивой женщине будет смотреть с таким огорчением, что все ясно? И что возраст? И что внуки? И что дети? И что не догнать? Хотя если б она дала слово сказать?.. Просто так… Она была бы моей через 35 минут.

Это член нашего клуба.

Клуб только узаконил своих. Первые члены клуба появились 205 лет назад и размножились по всему миру.

Что связывает меня с Украиной?

Как люди здесь живут, вы знаете лучше меня.

А хоть дурная, но стабильность.

Хоть партий много, а фашистов нет. Войн нет.

Не мешало бы личностей ярких побольше, так их недаром Москва забирала, да и Киев не жалел.

А что Одесса, что Киев — поднимаются потихоньку, сам видел.

Конечно, хорошо бы большую Родину восстановить. Но вряд ли кто за это проголосует.

А я перелетаю, как птица.

На Украине напишу, в России почитаю.

И счастлив бываю.

И не ядовит.

От того, что не унижен.

И не озлоблен.

А полон сочувствия.

Целую всех и очень тщательно тебя

Любому советскому человеку можно сказать: «Как? Ты еще пьешь? А я думал, ты после той истории бросил...»

И он покраснеет...

— Вера! А ты слышала вчера ночью женский голос? Знаешь, что она кричала?.. «Никогда-а-а!»

В полной тишине. Ужас...

«Никогда-а-а!»

ЖЕНСКИЙ ГОЛОС: Михал Михалыч, вы меня слышите?

— Да.

— Это я, Марина. Я сегодня работала с японцами. Не думала, что так тяжело. Одному полдня объясняла, что не подают у нас завтрак в постель.

Целый час скрывалась от него в туалете. Их руководитель группы пришел, посмеялся над первым и снова ничего не понимает.

А я говорю: «Не подают у нас завтрак в постель».

Он говорит: «Завтрак есть?»

Я говорю: «Есть».

«Пусть подадут».

Я говорю: «Не подают у нас завтрак в постель». И он не понимает.

Консул приехал. Уже по-русски говорит.

Извинился за всех. Успокоил всех и спрашивает: «Завтрак есть?»

Я говорю: «Есть».

«Пусть подадут ему в постель».

Я говорю: «Не подают у нас завтрак в постель».

«Но он заплатит».

Я говорю: «Конечно, заплатит, а ему не подадут, потому что не подают у нас завтрак в постель».

«А почему?» — спрашивает он.

Я говорю: «Потому что не подают у нас завтрак в постель».

«А почему?»

Я говорю: «Ну не подают у нас завтрак в постель». По-русски, по-английски, по-немецки.

Все стоят, не понимают. А говорят — японцы умные. Глупая нация. Сил нет... И еще надо выглядеть, и еще без выходных.

— Увольняйся, Марина.

РАСКЛАДУШКА: Марина, вы бы не могли мне перевести этикетку от лекарства?

— Читайте вслух.

— Аллэ медикаменте синд вон киндерн фернзихалтен а тенир хорс дэ портсе дес сифанс кееп оут оф the реаr of children но geiar este медикаменто ал алкансе де лос минос куалдер медикаменто cieve estar tora do alcance clar crianges.

— Вы мне на четырех языках прочли одно и то же. Это нельзя давать детям.

— А я думал, что это все английский. Так против чего это?

— Примите... Где станет легче — против того и будете пить.

— Хорошенькое дело.

— Девушка права. Я бы с вашим произношением обезвредил весь организм. Пейте все, что у вас есть, и результаты пишите на бутылках.

— А если я от чего-нибудь сдохну?

— Так я надпишу...

В чем сходство спорта с искусством? Там, на арене, наша мечта. Я бы прыгал, дрался, забивал.

Я бы так одевался.

Я бы так жил.

Я бы так любил.

Я бы так танцевал.

За мои деньги мне показывают, каким я бы мог быть, если бы жил по-другому. Даже я сам, когда сажусь над листом, начинаю жить по-другому.

А вообще у меня нет яркого желания высказываться, есть смутная необходимость молчать.

Во всяком случае, я видел мужчину, который уже расстегнул штаны и надолго задумался перед профилем на дверце.

РАСКЛАДУШКА: Это вообще издевательство, сколько людей выскакивают, смотрят на эту голову на дверце и снова заскакивают.

Вот вам и тема. Пишите, что вы валяетесь? У мужчин сейчас женские прически, у женщин — мужские. Слушайте, это будет очень смешно. Давайте, давайте, зарабатывайте себе на колбасу.

— В вашей профессии, Михаил, что-то от официанта.

— Обидно, но верно.

Люди меняются, а я все подаю, подаю. Он зарабатывал своим честным словом.

Почему я не могу выступить под фонограмму? Господи! Какое удовольствие, хоть сто раз в день. Пой себе, выбегай на поле, размахивай руками.

Молодой певец пел для ветеранов, во время проигрыша спустился со сцены, пригласил толстую ветераншу потанцевать. Пока она поднималась, проигрыш кончился, он бросил ее и метнулся к микрофону, потому что там уже вступил его голос. Вот ужас. Певица, пока заряжали ее фонограмму, сказала: «Дорогие одесситы, я впервые... А-а-а...» — и страшно запела, потому что врубили без предупреждения, и она попала. Блеск.

Мне бы. Вышел. Читаешь под фанеру. Смех. Даже хохот в записи. Скандеж. Крики «браво!» в записи. А я кланяюсь и еще читаю, и еще. Хохот в записи доходит до истерики, а я еще и еще. Записать публику где-нибудь в дурдоме и крутить где-нибудь в Якутске.

ЛЮДМИЛА АЛЕКСЕЕВНА: Слушайте, где эта... Как ее, ну, которая вела «Музыкальный киоск»?

— Ведет его.

— Так киоска же нет.

— Ну и что?

— Нет. Лучше с вами не говорить.

— Ну, Людмила Алексеевна. Вела она этот... как его... Вместе с этим... Как его... Вроде этого... Как его...

— Боже мой, где они? Ира 23-68-83, Ада 32-12-60, Вита 47-65-94, Вера 47-68-05.

Вера. Отстань.

— Изя 65-13-46, Алла 47-39-50, Наташа, стоматология раб. 36-28-14, дом. 24-39-62.

Зам. нач. треста «Прикарпатстрой» Корыто Гр. Федотов, пр. 443—02, д. 299—30.

Лена Зайцева 24-39-16.

Мама Маргарита Константиновна от Игоря.

Лена от Хрусловой 39-25-16.

— Не торопитесь.

— И вы не торопитесь. Большие писатели врут в большом, сохраняя правду в деталях. Из-за деталей мы и ошибаемся в большом.

— Так что, эти телефоны неверны?

— Не знаю. Я писатель.

— Дайте телефончик.

— Записывать нельзя, это концертный номер.

Ира: 23-68-83, Ада: 32-12-60, Вита: 47-65-94.

Писатель, как рыба, живет двойной жизнью. Первая живая, вторая копченая.

Я был живым. Был точно.

А когда-то я был ростом 190 и весом 120. С тех пор все истерлось.

Я стал ниже, хуже, встречаюсь с морально устаревшими женщинами, ищу в них секс, отгоняя запах жареного лука.

— Не маньячьте.

— А что вы так беспокоитесь? Секс занимает или не занимает, заметьте, огромное место в нашей жизни.

— Если об этом все время думаешь, превращаешься в животное.

— А если никогда не думаешь, тоже превращаешься в животное.

Ведь правда, ведь верно, ведь правильно? Ведь так? Ведь да? Ведь ну?

Я «нет» не выговариваю. Вы зайдете, да? Вы уйдете, да? Вы пошли, да?

Я не слышал, чтоб вы когда-нибудь говорили с женщиной шепотом.

— А мне нечего скрывать.

— Да. Это так. Поэтому вы такой несчастный.

Включите телевизор, не сосредотачивайтесь на мне. Литература есть жажда справедливости.

Шахматы — жажда справедливости.

Политика — жажда справедливости. Я думаю, даже строительство моста — жажда справедливости.

— А на железнодорожной полке вы пробовали?

— А на ветке?

— Нет. На ветке нет. За хвост льва держался.

Я его оборвал в порыве страсти.

— Где это было?

— Здесь рядом, на 11-й станции.

— Откуда там взялся лев?

— Он и сейчас там. И так же без хвоста уже лет... Я был тогда молодым — лет тридцать.

Мы целовались, а чтоб она не вырвалась, я взялся за хвост льва и вырвал его.

— Настоящий лев?

— На пьедестале.

— Вы маньяк.

— Китель, нашивки, студент ОИИМФ. Учиться можно вечно. Но лучше всего для этого быть молодым. Держать ручку соседки и усваивать. Вы не усвоили. Я усвоил...

ЕДА ЗА ЗАБОРОМ: — Не ешь без соуса... Возьми хлеб... Сейчас я порежу... Положи салат... Это капуста тушеная... Это редька со шкварками... Возьми холодец... Хрен в баночке... Вот стоит на солнце, может, они уже просолились... Хрустят?.. Малосольные... Кто будет арбуз?.. Слушай, он трещит под ножом... Возьми арбуз... Положи мороженое... Дать тебе коржик?.. Кушай дыню, кушай, золотко... Закусывай коржиком... Тюлечка в масле. Она так сохраняется... Не ешь сырой салат. Я тебе порежу, полью уксусом и маслом.

А хочешь сметанки? Бери хлеб... А тебе коржик, мамочка? Изя, ты хочешь выпить?.. Отнюдь?.. Отнюдь нет... Или отнюдь да?.. Там наверху в серванте... Когда я однажды был трезвым... Перестань. Возьми этот лучок. Он вымочен в уксусе и залит подсолнечным маслом... Можешь петрушку сверху покрошить... А ты ножницами... Да... Теперь... перемешай... да... теперь... вилочкой... да... теперь пей...

— Ну, за наше бабское незамысловатое... Давай, давай, мужик, я держу тюлечку с лучком...

— Ай! Если бы у меня была такая жена, я бы следы ее ног целовал.

РАСКЛАДУШКА: Они у нее все язвенники.

— Все-таки лучше большой живот, чем маленький горб.

По-моему, в трамвае одинаково.

— Как вы живете?

— Как живу? Приспособился. У меня есть свои правила для этой страны... Продиктовать?.. Попробуйте... Полегчает...

Не можешь двигаться вперед — наслаждайся поворотом, получай удовольствие от заднего хода и топтания на месте.

Везут в тюрьму — получай удовольствие от поездки. Привезли — изучай опыт соседа.

Прими пьяного как норму, трезвого как исключение, и станет легче.

Прими отсутствие предметов и присутствие людей раз и навсегда. «Нет» — это правило. «Да» — исключение.

Не верь рассказам очевидцев и своим глазам. Лучшего нет.

Исключи зависть и получишь ее от других. Каждый солнечный день — исключение.

Присутствие денег — исключение.

Отсутствие — норма.

Смерть — правило.

Теснота — радость.

Одиночество — счастье.

Хмурость, насупленность, грубость и безответственность — норма.

Претензии, жалобы, крики и выколачивания — путь к счастью.

Которое придет, если примешь такую жизнь.

Нет хамства и вранья — есть нормальный разговор.

Боль возникнет и будет. Избавиться от нее можно только самому. Либо терпеть. Что норма.

Тоска священна.

Подавленность — это национальное состояние.

Недовольство — телосложение.

Бедность — это черта характера.

Все, что нам вредит, мы возим с собой. Так что не срывайтесь внезапно: оно внутри. А в остальном привет всем.

— Я не хочу так жить.

— Что делать, что делать. Не там родиться — большой порок, не там жить — вообще страшная улика, но с переездом от этого не избавиться.

От него все ждали шуток, ему приходилось все время напрягаться. Иногда шутил. Еще напрягался — шутил остатком. Три раза уже не получалось. Мастер одного раза. Умелец растягивать и даже оставлять вторую половину на утро, пока не поймал себя на том, что жена ворует продукты.

Отмечал недовложения.

Изумительное название — НИИХУ и Ядов.

Научно-исследовательский институт химикатов, удобрений и ядов. Кто хочет, может составить из букв.

В нашем институте НИИХ... и т. д.

И не делаем ни...

Начальник входит — мы книги в стол животом задвигаем. Мы входим — начальник в стол задвигает.

У кого-то вечер. У кого-то гости.

— Я пью за наших жен, которые, хоть мы и ругались з ними, дорят нам такое счастье, шо только стоя, только стоя... За них.

— У меня в квартире унитаз очень хорош и работает хорошо, только льет чуть левей.

Не попадает уже два года.

Соседи снизу прибегали.

Сантехник всех проклинал.

— Унитаз расшатали, гады.

— Как расшатали? Чем?

— С размаху садились, гады.

— А как надо?

— Осторожно, любовно. Потренироваться на стуле...

— Сейчас есть такой телевизор «Сони», так там человек убегает с экрана за телевизор, допустим, направо, и там, справа, шум, гам, он там что-то хохмит, или ныряет, или в морду дает и возвращается на экран побитым. Слушай, так интересно. Потом влево убегает, там выпивает или переспит с бабой, перебегает через экран вправо под душ и на экране вытирается. Слушай, так здорово. Говорят, «Электрон» можно переделать.

— Долго будешь в Одессе?

— До Нового года.

— А после Нового года?

— Тоже здесь.

— Долго?

— Месяца два.

— А потом?

— Здесь, здесь буду.

— Чего это ты так?..

— Так я же здесь живу...

— Ну и что?

Манифест



Евреи бывают разные.

Бывают евреи степные.

По степи носятся на лошадях.

Бывают евреи южные, черноморские, те все шутят, все норовят иносказательно.

На двух-трех языках часто говорят, на каждом с акцентом от предыдущего.

А на своем не говорят.

Все на чужих стараются.

И волосы красят, и имена меняют, а их все равно распознают.

Некоторые ездят все время, переезжают, а не богатеют, потому что богатство — это земля, а она требует оседлости.

А вообще богатые евреи есть.

Но их немного.

Меньше, чем думают.

А все равно думают.

От бедности.

А раз все равно думают, значит, им надо.

Вот из них многие и делают вид...

Есть евреи государственные.

Но тут у них не получается, потому что под подозрением всегда, как бы не у себя дома, хотя не у себя дома хочет жить каждый, кому плохо. Но этот каждый себе прощает, а другому — нет.

Есть евреи лабораторные.

Тогда о них думают хорошо.

Особенно если они бомбу делают, чтобы все жили одинаково или одинаково не жили вообще.

Лабораторных евреев любят, ордена дают, премии и названия улиц в маленьких городках.

Лабораторный еврей с жуткой фамилией Нудельман благодаря стрельбе пушкой через пропеллер бюст в Одессе имеет и где-то улицу.

Талант им прощают.

Им не прощают, если они широко живут на глазах у всех.

Есть евреи-больные, есть евреи-врачи.

Те и другие себя ведут хорошо.

Евреи-врачи себя неплохо зарекомендовали.

Хотя большей частью практикуют в неопасных областях — урологии, стоматологии.

Там, где выживут и без них.

То есть там, где у человека не один орган, а два, три, тридцать три или страдания в области красоты.

Где евреям тяжело — в парламентах.

Им начинает казаться, и они сатанеют: мол, не ради себя.

Но остальные-то ради себя.

А кто ради всех — и выглядит глупо, и борется со всеми, и опять высовывается на недопустимое расстояние — один.

В стране, которую, кроме него, никто своей родиной не считает, он, видите ли, считает.

Он желает, чтобы в ней всем было хорошо.

Вокруг него территория пустеет.

Он ярко и сочно себя обозначил и давно уже бежит один, а настоящая жизнь разместилась совсем в другом месте…

И тут важно успокоиться и сравнить будущее свое и не свое.

И дать судьбе развиться.

Принять место, что народ тебе выделил и где он с тобой примирился.

Если ты еврей афишный, концертный, пасхальный и праздничный — держись этого.

Произноси все фамилии, кроме своей.

А тот, кто хочет видеть свою фамилию в сводке новостей, произнесенной Познером, должен видеть расстояние между Познером и новостями.

Самое печальное для еврея — когда он борется не за

себя.

Он тогда не может объяснить за кого, чтобы поверили.

И начинает понимать это в глубокой старости.

А еще есть евреи-дети.

Очень милые.

Есть евреи марокканские, совсем восточные, с пением протяжным на одной струне.

Разнообразие евреев напоминает разнообразие всех народов и так путает карты, что непонятно, кто от кого и, главное, зачем произошел.

Немецкие евреи — педантичные.

Русские евреи — пьяницы и дебоширы.

Английские евреи — джентльмены с юмором.

Да! Еще есть Одесса, одна из родин евреев.

И есть одесские евреи, в любом мусоре сверкающие юмором и весельем.

Очень большая просьба ко всем: не замечать их.

Не устраивать им популярность.

Просто пользоваться их плодами, но не проклинать их корни.

P.S. Умоляю, купи чего-нибудь поесть. Я уже не могу это все писать.

Уводят ребенка

Ну что же.

Поздравляю.

Из тайн остались только военные.

Сыну десять лет. Чего ему нельзя знать?

О чем нельзя говорить?

Как я могу круглые сутки бегать за ним, выключать телевизор?

Утром, днем, вечером.

Не помню уже, что я хотел от него скрыть?

Голые с шести утра по всем каналам.

В любой рекламе вечерних программ.

Хотят завлечь-привлечь.

Прилечь.

Раньше я ему: «Закрой глаза!»

Затыкал уши руками.

Жалко его.

Синяки у него от пальцев моих.

Они его калечат внутри.

Я снаружи.

— Не смотри! Не слушай!

Выйди. Вернись. Нет, выйди — выйди. Сиди. Уйди. Войди-выйди.

Не успеваем мы.

Затихает он.

Прорываются они к нему.

И тут же в душу.

Сын десяти лет вдруг:

— Папа, я голубой?

Дочь:

— Папа, меня тянет к маме.

К тете.

Сына к дяде.

А те, кто хотят заработать…

Что, в жизни нет карт, курева, наркомании?

Да есть это в жизни.

Но как оно туда попало?

Может, из ящика в жизнь быстрее и больше, чем из жизни в ящик?

Ну и для чего я, как идиот, скачу впереди ребенка и выключаю всё подряд:

— Не смотри, нельзя. Рано тебе!

Я один во всем мире кричу:

— Рано тебе!

Остальные ревут жадно:

— Десять лет — пора, пора.

Давай деньги — на кассету, на обложку.

Видишь, как женщина лежит?

Знаешь, для чего?

Не знаешь еще?

Дай сто рублей — держи ответ.

Перекачал из души ребенка себе в карман.

Что ему сотни тысяч взрослых.

Откуда взрослый возьмет, если ребенку не дать.

Коммунисты враньем калечили. Эти — правдой.

Там — запретом по правде.

Здесь — правдой по запрету.

Всё наоборот в нашей стране.

Уже нет шуток без мата! Остроумие... в душу...

А, в общем, поздравляю.

Может быть, так и может быть.

Попробуем.

Просто непривычно — секс-мат-начал-кончил-отпустил.

— Ты уже?

— Я еще нет.

— Я уже, а ты еще нет?

Чего-то как-то примитивно.

Так и видишь заросший шерстью зад, восемь копыт.

Жеребца привезли, кобылу доставили, конюхи суетятся, радостное ржание.

Ее беременеть погнали, его к другой повезли.

Нормально.

Маленькие, доверчивые.

— Дай ручку дяде…

И уводят из магазина от мамы.

Он плачет и идет.

Мучительно видеть, как он держится за незнакомую руку и уходит, уходит.

Страшно кричит мать, суетится милиция.

Увели ребенка.

Где его найдут?

Каким он станет?

Но точно. Он не вернется.

Я могу бесконечно разоблачать тех, кто живет богато. Лишь бы это как-то бедным помогло.

Как сделать, чтобы все тосты хотя бы на 20% сбывались? Не пить, дорогой!

* * *

Богатство в России напоминает стояние в пробках на очень дорогом авто.

Распределение денег бюджета — река, заканчивающаяся душем. Кто под какую струйку попадет — детям расскажет.

* * *

Неважно, кем ты был, важно, кем стал. Когда мне говорят: «Вот вы евреи…» Я отвечаю: «Иисус Христос тоже был евреем. А кем стал…»

Давайте переживать неприятности по мере их поступления.

Закон нашей жизни: не привыкнешь — подохнешь! не подохнешь — привыкнешь!

Обходи трамвай спереди, а руководство — сзади.

Ничто в природе не исчезает и не пропадает, если его не продадут. Ломоносов. Лавуазье.

Наш человек никогда не жил хорошо. И нечего начинать.

* * *

В жизни можно делать всё. Ибо за всё придется расплачиваться.

Если каждому — по труду. То самым богатым должен быть Сизиф.

Не смог предотвратить — возглавь!

Он так упорно думал о куске колбасы, что вокруг него собрались собаки.

Когда наутро я открыл дверь из моей комнаты на балкон — два голубя сдохли. Хотя я им кричал: «Отойдите»!

По тому, как он плевал, сморкался и икал за столом, было видно, что он старается держаться прилично.

Чем больше женщину мы меньше, тем меньше больше она нам.

Господа! Я могу попрощаться, но идти мне некуда.

Сейчас много крутых мужиков в дорогих пальто. Но если бы они ценники срывали, никто бы не узнал, откуда они только что…

В этой любовной спешке он содрал с себя белье раньше пиджака.

Одно неловкое движение — и ты отец.

Языковой барьер он преодолел руками.

Запомните мое правило: «Алкоголь в малых дозах безвреден в любом количестве».

Ты женщина. Ты должна раз — лежать! И два — тихо!

Кто женился на молодой, расплатился сполна: она его никогда не увидит молодым, он ее никогда не увидит старой.

Маленькие женщины созданы для любви, большие — для работы.

Вообще, женщин умных не бывает. Есть прелесть какие глупенькие и ужас какие дуры.

Господи! Пугай меня, но не наказывай!

И самовар у нас электрический, и мы довольно неискренние.

История России — борьба невежества с несправедливостью.

Наша страна — родина талантов, а наша Родина — их кладбище.

Надежда умирает последней и отдельно от нас.

Надо проверить, почему в выходные Москва пустеет, и внедрить это в будни.

С помощью мата слова звучат убедительней, но проще!

Когда меня спрашивают: «Чем же вам помочь?» Я отвечаю: «Не надо нам помогать, вы только не мешайте!»

Искусство требует жертв и собирает с них деньги.

Нами движет чувство неудовлетворенности, а с чувством глубокого удовлетворения лежат.

Конечно, беспокоит мысль, что меня могут забыть. Так же беспокоит мысль, что меня могут запомнить.

Реклама водки: «Поверь в себя. Ты можешь больше!»

Мужчина, надев шорты, должен хотя бы раз глянуть на себя в зеркало. И плюнуть в него.

Человек, порочащий других, порочен сам. (Древняя мудрость)

Боже! Ты мастер пауз. Молю тебя о единственной: между успехом и тревогой.

Выдержка — обратная сторона стремительности.

Доброта — дело наживное. Жестокость — врожденное.

Патриот — счастливый человек. Ни разу не разочаровался в себе. Только в других.

Сейчас аристократов нет, их заменяют пожилые актеры Малого театра.

Как всё изменилось — раньше хотелось быть услышанным. Теперь — понятым.

Что такое мужество — это трусость, о которой некому рассказать.

— Футбол у нас, мальчик, не получается. — А что получается? — Мальчик, иди…

Ездили в трамваях — были читающей страной. Сели за руль — стали писать. Эти писатели умирают гораздо позже своих произведений.

* * *

Он пишет, как кладет асфальт, — широко, ровно, гладко, быстро, плоско и ненадолго.

Как говорил начальник одесской канализации — выпьем за то, что нас кормит!

Вход в жизнь и выход из жизни теперь платный.

Текст песен приближается к наскальной живописи.

Официальная справка: умственный труд вреден, физический противопоказан.

Настало время, когда сенсации спускаются сверху.

Нет того, чего мы хотим. Есть то, к чему мы можем приспособиться.

Как отличить настоящие бриллианты от ненастоящих? По лицу.

То, что имеет счастливый человек, им не отнято, а отдано.

Между философом и политиком разница проста. Политик не сообщает вам свои мысли — он угадывает ваши. Угадывает правильно. Осуществить не может.

Расплата за богатство: изоляция, охрана, стресс и риск не вернуться домой.
Расплата за бедность — масса свободного времени, любовь, дружба, легкое перемещение в пространстве и мечта разбогатеть, чтобы отведать сказанное выше.

И последнее: «Что я могу сказать кроме «спасибо»? Только «до свиданья!»